Утром Ксешинский доложил, что подразделения Гордона миновали Пульсойер, сделав привал на станции лишь на полчаса. Мост в Эсню в руках немцев. Последний мост по дороге на Льеж. Полковник опасается, как бы мост не взорвали, и просит партизан отвлечь охрану нападением с тыла.

Щербак дал согласие.

Поздно ночью Збышек еще раз вышел на связь. Заикаясь от волнения, он сказал, что звонит из Эсню. Ударом двух групп с фронта и с тыла фашисты выбиты за пределы станции, мост захвачен целым и разминирован, по нему пошли танки Гордона. Полковник восхищен и просил передать о своем удовлетворении операцией штабу партизан.

— Спасибо, Збигнев, не подвел... — сказал Щербак. — Но не расслабляйся. Сейчас не разберешь, кто где. После Гордона к нам здесь уже стучались эсэсовцы. Гляди в оба!

3

Фронт распался. Передовые части американской армии достигли долины реки Ведр, стремясь перерезать железнодорожную магистраль на Вервье и обойти Льеж с правого фланга, — по ночам оттуда доносилась артиллерийская канонада, а в районе Урт-Амблев все еще пробивались на восток разрозненные немецкие подразделения. Деморализованные солдаты, наткнувшись на партизан, сдавались в плен или же разбегались по окрестным лесам.

Обещанные Гордоном тыловики прибыли в Комбле-о-Пон только через неделю. Щербак настоял, чтобы они срочно забрали пленных. Американцы нехотя повели их на запад, выделив для конвоя лишь несколько солдат.

— Не боитесь, что разбегутся? — спросил Щербак.

Майор Легранн пыхнул дымом сигары.

— Не такие они дураки, — с презрением сказал он. — Война для них закончилась.

Вместе с американскими солдатами патрульную службу вдоль линии железной дороги теперь несли и партизаны батальона Мишеля Денелона. Марше, как и раньше, занимался поставкой продовольствия, воевал с лавочниками и пекарями, пользуясь поддержкой бургомистра Жюстена, который оказался весьма деловым человеком и при необходимости довольно решительным.

В лесах в одиночку и группами бродили эсэсовцы, поэтому Щербак распорядился переправить раненых с базы Либерте в Комбле-о-Пон, а Мишустина назначил начальником госпиталя.

После прихода американцев, когда прошла первая радость изгнания оккупантов, Щербака охватило беспокойство. Пока в Арденнах находился враг, пока шла ежедневная борьба и некогда было раздумывать о будущем, Антону казалось, что все идет как положено. Солдатская судьба его сложилась необычно. Нельзя сказать — счастливо, но и не так уж трагически. Он бежал из плена и опять взялся за оружие. Мало того — возглавил боевое партизанское подразделение.

Солдатом он оставался и раньше, когда, тяжело контуженный, лежал на донецком косогоре, не в силах пошевелить даже рукой, чтобы дотянуться до автомата, и там, за колючей проволокой концлагерей, где смерть как тень ходила по пятам, караулила черными зрачками автоматов, рычала в золотисто-свирепых глазах овчарок, душила голодом, бессмысленно каторжной работой и насмехалась сентиментальным пиликаньем губных гармошек... Можно было впасть в отчаяние, утратив веру в силу человеческого духа, в возможность обрести когда-нибудь свободу.

Он перехитрил смерть и выстоял. И поступал так, как полагается советскому человеку, где бы он ни был, не забывал о священном долге перед Родиной.

Жажда встречи с близкими являлась тем огоньком, что порой мерцает сквозь мрак, придавая силы истощенному путнику. Иногда эта жажда становилась невыносимой.

В бессонные ночи Антон выходил во двор, чтобы взглянуть на восток, на зависшие над горизонтом звезды, которые наверняка видны из отцовской хаты. И ему становилось легче. Было приятно осознавать, что свет мерцающего неба простирается и там, как звездный мост, сближающий их в эту минуту, помогая, пусть мысленно, преодолеть дали...

Вдвоем с Савдуниным, который замещал раненого Довбыша, Антон составил списки советских партизан и отправился с ними к американскому коменданту.

Майор Легранн, смуглый от загара, будто житель тропиков, проявил любезное внимание.

— Я понимаю вас, мистер Щербак. Родная земля... Длительное время я жил на Гаити. Наша семья выехала туда, когда мне едва исполнилось десять лет. Затем Соединенные Штаты... Однако — верите? — и поныне снятся виноградные холмы Бургундии. Ностальгия — это в крови человека... Все же вам придется обратиться к английским властям в Брюсселе. Бельгия и все, что в ней сейчас, — их компетенция. Между прочим, сегодня я получил сообщение: немцы сдали Льеж...

...Егор Довбыш бурно одобрил намерение Щербака добиваться отправки бывших военнопленных на Родину.

— Эх, Антон, как подумаю, что скоро будем дома, дух захватывает. Но мы вернемся! А Николай?.. Василек, Ваня Шульга, казак Чулакин?.. А братишки, что недавно полегли? И земля не успела высохнуть на могилах.

Щербак проглотил горький комок.

— Мы не сложим руки, дружище, мы еще повоюем. И за парней за наших...

— Я отвоевался, — поморщился Довбыш. — Куликов говорит: была бы голова цела. Ему что? А для меня — прощай, море! Где ты видел хромого матроса?

Нога Егора, вопреки опасениям врача, заживала, но стала короче и не сгибалась в ступне.

— Комроты Довбыш! — сурово сказал Щербак. — Отставить слезы! Сейчас вся земля, как палуба, качается. Не время бросать якорь. И твой Куликов тысячу раз прав...

В тот же день, прихватив Николь и двух бойцов из охраны штаба, Антон Щербак поехал в Шанкс.

Люн, вялый, медлительный, со впалыми щеками, только что поднялся с кровати. Николь схватила его в объятья, обцеловывая морщинки на истощенном лице.

— У меня всегда было два друга, — вымученно улыбаясь, сказал Филипп, — моя Николь и улькус дуоденис[54].

— Соперница воспользовалась моим отсутствием, — улыбнулась сквозь слезы Николь. — Но теперь, когда я снова с тобой...

— На «опеле» разъезжаете, мсье Щербак, — сказал Люн. — А давно ли тайком подкрадывались к моему дому? Виктуар, Антуан!

— Виктуар, Филипп!

— Был у тебя корреспондент?

— Вандеманс? Был.

Люн развернул свежий номер брюссельской газеты «Либр бельжик».

— В таком случае послушай, что он о тебе пишет: «Вчера я вернулся из Комбле-о-Пона. Это небольшой городок, центр коммуны в долине Урт-Амблев, известный выступлениями партизан против оккупантов. Мои документы проверяли патрули в гражданском, которые разговаривали явно с иностранным акцентом. Меня провели в штаб к команданту. Этот худощавый мужчина с властным взглядом пронзительных черных глаз в общем-то не скрывал, что он советский офицер. На улицах я видел красные флаги. Как это понимать, господа? У нас,