Ни о чем не думать, отмокать, пока не вернется Лена, пока никого нет.

Не терпелось испытать давнишнее, крохотными кусочками доставшееся в детстве не часто знавшему расположение сразу двух родителей ребенку, оставшееся далеко позади, за пределами перерезавшей жизнь войны, домашнее тепло, заботу, покой, сочувственное внимание; внимание мамы, Лены, и деда, наверняка понимающего,

…не может быть, чтобы он не понимал…

что к чему, и от чего происходят надломы в душе и сердце человека, приехавшего с фронта; захотелось сбросить тяготивший месяцами груз ответственности, страха, пережитого, невысказанного, отключиться, расслабиться, забыться, на время…

…на месяц… на недельку… пусть на один день!.. минуту…

Мало-помалу дрейфовали родители его от Дальнего Востока в обратном направлении, туда, откуда исходили корни Шарагиных, в Европейскую часть СССР, к Рязани, но так и не добрались. Накочевавшись по просторам Советского Союза, решили, что лучше закрепиться в трехкомнатной квартире в захолустье, чем остаться под пенсию в однокомнатной в более престижном военном округе. Отец дослужился до майора, дальше подниматься силенок не нашлось.

И хотелось видеть отца и одновременно не хотелось.

В прихожей послышался детский голосок. Настя рассказывала маме о детском саде, о подружке своей, и он вдруг понял, что упустил очень много времени, понял, что эти два года не вернуть, что они останутся для него тайной, и он никогда уже не узнает, откуда в дочери его и когда появились те или иные черты, привычки.

– У нас сегодня фистукула была, и под музыку цантцевали. Улок цантцев был…

В этом месте Настюша замолчала, потому что мама перебила ее:

– Я тебе сразу не хотела говорить. У нас сегодня большая радость, Настюха!

– Д-а-а?! Папа? Папа пиехал? Когда?

Они показались в дверях, Лена подтолкнула за плечики девочку:

– Иди, иди к папе…

Настюша видела лишь силуэт незнакомого дяди, который сидел спиной к залитому солнцем окну, и не признавала в нем отца, и вместо того, чтобы бежать обниматься, попятилась, испуг отразился на ее лице, и она заплакала.

– Иди ко мне, Настюшка! – звал дядя.

– Мама!

…не узнала!.. неужели я так изменился?..

– Папуля, где ты был так долго? – вопрошала, купаясь в ванне, дочь.

– В командировке.

– Далеко?

– Очень.

– В длугом голоде?

– Да, котенок. Не только в другом городе, но и в другой стране.

– Повернись спиной, я намылю, – попросила Лена.

– В какой стлане?

– В Афганистане.

– А что ты там делал так долго?

– Как тебе сказать, котенок? – замялся Олег. – Понимаешь, служил я там… Родине служил, – не придумал он ничего лучшего.

…с родной дочерью говорю газетным языком…

– А что такое лодина?

– Родина? Это страна, где мы все родились и живем.

– А там холодно?

– Нет.

– Залко?

– Жарко.

– Закрывай глаза, буду голову мыть, – сказала Лена. – Не бойся, щипать не будет.

– Очень жалко? – Настя зажмурила глаза.

– Да.

– Как в Афлике?

Внешне Настя много унаследовала от отца. «Вся в папу, – повторяла Лена, – счастливая будешь».

…глаза – мамины… и губки, такие сладкие, чуть пухленькие, от мамы,

и пряменькая спинка… а вот родинка на спине, это от меня…

– Ужинать! – позвала мама. Она накрывала на стол: расставляла тарелки, рюмки, салаты, нарезала привезенную колбасу и сыр.

– Идем! – он улыбнулся: – Почти как в Африке.

– Если там так тепло, почему ты нас с мамой с собой не взял? Знаешь, как у нас здесь холодно бывает зимой? – обиженно заключила дочь.

– Все, котенок, вылезаем, давай вытираться! – велела Лена. Она высушила девочке голову, расчесала волосы, приодела, и себя привела в порядок – платье нарядное, голубое, золотые сережки – подарок Олега. Уши-то проколоты давно, да отвыкли уши от сережек. Носила недолго в школьные годы, пока не продали единственные, от бабушки доставшиеся, за копейки продали, после смерти отца, чтобы жить на что было. А Олег купил в Кабуле, не пожалел денег, необычные какие-то, мать по-женски засмотрелась, не встретишь таких сережек у нас в ювелирных магазинах. И не то приятно, что сережки в ушах золотые, а то, что подумал о ней, купил, привез.

– Ну, что ж, давайте, что ли, со свиданьицем! – поднял рюмку отец. Он давно хотел выпить. – Вторую – за родителей! – словно куда-то торопился. – Мы очень волновались, сын…

– Олежа, дорогой, мы так рады, что ты, наконец, дома, – прослезилась мама. – Да что же ты ничего не ешь?

Ей так хотелось сесть рядом с сыном, погладить по голове, материнской рукой до шрама дотронуться, исцелить. Если бывало он дрался с мальчишками, и расцарапывал в кровь ногу, синяк набивал, мать непременно взъерошивала волосы: «Шалопай!» Теперь уже не получится. Ее место заняла Лена, прижалась к Олегу.

…балда я, балда! надо было платье маме купить! одно и то же

выходное платье который год носит… хоть платок привез и

косметичку…

Не богатые подарки привез Олег родным, сувениры скорее, так ведь не дорогих заграничных вещей ждали они от него, внимание приятно, обычай сохраненный. В первый отпуск досталось каждому хотя бы по мелочи, по пустячку, никого не забыл, по безделушке, а привез – сигарет фирменных, зажигалок, ногтегрызок, дребедень разную, что не видели никогда в советских универмагах, незамысловатые вещички, а пригодятся – самим полюбоваться, соседям показать, похвалиться. Из заграницы все же прибыл офицер, какая никакая, а заграница, не всем дано ее пересекать.

Отец наполнил рюмки:

– Бог любит троицу.

…главное, чтобы не буянил потом…

С чего бы это вдруг, неприязнь к отцу возникла, уж не маленький он, нечего затрещин бояться, после отцовских, сколько их, затрещин да саечек, в училище от старших товарищей терпел. Отец за малейшую провинность наказывал, и хорошо еще если затрещина, а то ремень из брюк вытягивал, кулак использовал.

…не прощу, никогда не прощу…

– А теперь за вас с Леной, – предложил дед Алексей. – Третий традиционно – за любовь.

…вообще-то надо третий тост за тех, кто погиб…

– Ешьте, ешьте, я принесу картошку, – встала мать.