Скоморохи отошли к дверям кабака, за печь. К стойке потянулись голодные лапотные мужики, больше беглые и безработные. Иные с лицами в шрамах – все они одеты в сермяги, подпоясанные веревкой или лыком, а шли с прибаутками:

– У смерда рожа и одежа нелепа, да у боярина ферязь золотна – рожа лепа!

– У боярина крыша цела, да у смерда изба в два угла!

Таисий крикнул:

– Кабы тот подруб, што зовется народ, подгнил, осел, – так на царских хоромах вся бы позолота стала грязью!

– Изба царская-боярская давно покривилась, да царь с боярами и по косым половицам в здравии ходют!

Кто-то из сумрачной дали кабака крикнул:

– Ужотка ту косую избу подожжем!

– Эх, ты! И я верю, браты, запалим ту избу! – крикнул Таисий.

Питухи всё подходили, пили, брали калачи от целовальника и уходили с поклоном Таисию. За печью спорили, видимо, лихие:

– Я сказывал тебе! Таких парней, как эти двое, губить не след, потому ватаманы они.

– Их-то и губить! Вольные люди – они гиль[229] затевают.

– Гиль? А ты, старый черт, загунь!

– Гиль, старичок, дело правильное!

Кабак преображался, переставлялись столы. Тяжелый светец передвинули к стене. Два стола поставили малых – один справа, близ стойки, другой слева, в середину также неплотно к стойке приставили стол со скамьей, стол большой, крытый рогожей.

– Кто кадиловозжигатель? – спросил Таисий.

На его зов вышел скоморох-разбойник с дубиной.

– Благослови, отец настоятель, клепати к службе!

Таисий двинул вперед обеими руками, скоморох поклонился и, уйдя к дверям, редко и гулко ударил одиннадцать раз дубиной в бочку.

– Займите клиросы! – приказал Таисий.

За правый стол уселся Сенька, за левый – пропойца из подьячих. Кадиловозжигатель принес Таисию железный рукомойник, набитый горячими углями, обвязанный проволокой.

– Маловато финьяну, да углей довольно! – поклонился он Таисию.

Чинно кланяясь, Таисий пошел по кабаку, раскачивая кадило, – угли пылали. Кадилом сумрачно освещались лица питухов. За печью на приступке огнем углей осветило лица двух стариков и с ними женщину, в которой Таисий узнал Ульку. Ведая чин церковный, Таисий вышел на середину второй половины кабака, помахал кадилом на стороны с поклоном, воскликнул:

– Восстаньте, верующие!

Он кадил всем вставшим на ноги, потом подошел к стойке, поклонясь, покадил целовальнику с возгласом:

– Воскуряю фимиам угоднику Ани-и-ке! Сей божий дом имени его-о!..

Потом, махая кадилом, вошел за стол, покрытый рогожей. На стол до прихода Таисия целовальник приказал ярыге поставить большую чашу с вином и калач положить, нарезанный кусками. Таисий возгласил, кадя направо и налево:

– Паки и паки придем и припадем с усердием к топору и палице! Благослови, душе моя, возлюбити ярость народную-у!

За правым столом Сенька громко читал малый лист нараспев:

– «Слуги твоя понесут огнь палящ! И градом и стогнами его пройдут огнь и воды гнева народного-о!»

За печью послышалось громко:

– Чуешь ли, Серафимушко? Ой, дьяволы!

Таисий слышал голос Улькина отца, но не обратил особого внимания. За левым столом такой же клок бумаги исписанной читал подьячий-пропойца:

– «И насытится земля кровью поработителей и утеснителей, и покорим и устроим землю свою, дающую нам хлеб!»

Тот же скоморох с кровавым лицом подошел к столу Таисия с черной мантией, заплатанной синими кусками какой-то ткани. Куски изображали кресты. Таисий, делая руками благословение, надел мантию и провозгласил громогласно:

– Обновим, братие, лицо земли! Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых, сбывающих медь замест серебра, делателей нужды и горя народного!

– Правильная твоя служба, атаман! – заорал хмельно питух из глубины кабака.

От кадила пахло угаром, и в душном воздухе, пропитанном винными запахами и запахами пота и одежды, стало трудно дышать. Таисий, тряхнув головой, продолжал нараспев:

– Путь нечестивых, ведущих насилье, погибнет! Да возродится, приблизится стезя праведных, жаждущих и алчущих – да имают добро трудов своих из рук бояр мздоимцев… Спаси, спасе, и изведи из темниц мучимых нечестивцами…

– Аминь! – громко сказал Сенька.

– Аминь! – повторил пропойца за другим столом.

– Кадиловозжигатель! – крикнул Таисий.

Подошел скоморох с замаранным кровавой краской лицом, поклонился.

– Отец настоятель, я тут!

– Прими кадило и клепли братии на трапезу!

Таисий передал скомороху кадило. Он, принимая, по чину отдал поклон.

У дверей кабака в сумраке раздались удары дубины по бочке, потом скоморох, названный кадиловозжигателем, стал носить по кабаку большое решето, наполненное кусками калача, хлеб скоморох раздавал всем питухам. Другой скоморох, он же вожак медвежий, подходил к стойке, где неутомимый целовальник Аника наполнял кружки, ковши и стаканы водкой. Все питухи кланялись, принимали даровую водку, пили с похвалой громкой атаману. Только два старика на приступке печи и их спутница Улька не приняли подношения. Один сказал:

– Да покинем сие бесовское сборище!

– Убредем-ка подобру, Серафимушко! – ответил другой и прибавил: – Ульяна, иди!

– Пожду, батя!

Когда старики вышли за двери, один из лихих, подойдя, сказал Таисию:

– Ватаман! Двое гнилых ругали веселье наше, дай знак – укокаю…

– Не бреди в навоз – замараешься! Пущай идут.

– Эх, а я бы их упрятал… Чую, с поклепом пойдут!

– Пущай! Опоздали они.

По вкушении вина и хлеба братская трапеза буйно зашумела, только по-иному. Хозяевами кабака стали скоморохи. Таисий не воспрещал им. Они с пением и пляской подвели к столу, где сидел атаман, средних лет женку – плотную, краснощекую, одетую в алый, обшитый галуном золотным по подолу шугай распахнутый, в красной кике и в красном же сарафане кумачном. Кричали, приплясывая:

– Отец атаман! То будет невеста.

– Жених ее где?

– Жениха она у тебя просит, кого укажешь. Дело вдовье – с любым венчаетца!

– Семен, – позвал Таисий Сеньку. – Влеки свой стол на середку, аналой будет, стань ей женихом, красной бабе…

– Повинуюсь, атаман!

Стол поставили. Сенька взял красную бабу за руку, два скомороха подхватили их, повели кругом стола, напевая.