– Не отвлекайся, – вернул его к предмету разговора Чекаме. – Иными словами, порицания заслуживает тот, кто лютует из блажи, а не тот, кто бывает жесток ради грядущего парадиза, ради исправления царства к лучшему. Одно дело – завладеть растленной страной, дабы её окончательно испаскудить, а другое – чтобы преобразить.

– Вот-вот, именно парадиза и непременно грядущего, – пошевелил усами Годовалов.

– Мне помнится, – улыбнулась Годовалову Таня, – прежде ты держался либеральных взглядов.

– Я и теперь их держусь. Но цивилизация, которая извратила понятие еда и абстрагировалась настолько, что пришла к идее пищи вообще и вкуса вообще, так что нынешние кулинары-химики задумываются о раздельном приготовлении харча и его смака, – такая цивилизация воистину достойна гибели.

– Прости за трюизм – всё в этом мире извращается, – Таня отщипнула ещё одну виноградину, – и жизнь всякой идеи – это галерея её отражений в наикривейших зеркалах.

– Манихейство какое-то. Всё извращается, но не все извращают.

– Что ты имеешь в виду? – полюбопытствовал Чекаме.

Годовалов с нарочитым интересом посмотрел на луноликую фею:

– Да вот хотя бы Китай. Как известно, помимо конской упряжи, шпиндельного спуска и мандарината – отбора административных талантов через систему государственных экзаменов – там открыли порох и магнетизм. Однако фейерверки и магнитные рыбки так и остались для Китая игрушками, тогда как Европе они помогли сначала завоевать и ограбить весь мир, а затем легли в основу энергетики и научных представлений о мире. Если что-то и хочется сказать по этому поводу, то единственно: да здравствует Китай!

– Но мы-то не Китай, – заметил наблюдательный Чекаме.

– Господа, а что такое шпиндельный спуск? – поинтересовалась Таня, но её не услышали.

– То-то и есть, – согласился с Чекаме Годовалов. – Мы – Россия, мы – третья часть света материка Евразия. В нас не укоренено европейское человекопоклонство с его либеральными ценностями и культом успеха, закрывающим от взора истинное бытие, но также не укоренена в нас восточная «роевая» традиция, для которой сохранение ритуала, канона является главной жизнеобразующей заботой. Мы даже не серёдочка, мы – то самое Последнее Царство по букве христианской эсхатологии, падение которого будет означать конец духовной истории человечества. Я выбираю Россию и её третий путь в надежде, что он избавит мир или, на худой конец, приличную его часть хотя бы от кулинарных извращений!

Фея Ван Цзыдэн красиво рассмеялась.

– Похоже на тост. – Чекаме приподнял свой бокал, призывая всех выпить. – Но по сути, третий путь – это всего лишь ясное осознание собственных желаний. Только подобное осознание страхует человечество от той судьбы, которую Таня описала как галерею кривых зеркал. – Он порядком глотнул и замер – шампанское ударило ему в нос. – Скажем прямо: люди плохо умеют хотеть. И что самое скверное – не учатся делать это хорошо. Они бездарно тратят драгоценное вещество воображения – хотят квартиру, жалованье, любовь женщины, свиную котлету на косточке… Что за нелепые желания? Во имя чего? Ради какого основного хотения?

– Это всё литература. Это мы уже у Легкоступова читали, – вздохнул Годовалов, – «Роскошная вещь – война». Там он сетует на мелочность желаний, свойственную большинству людей, и удивляется: как можно не хотеть власти над миром, не хотеть бессмертия, не хотеть, чтобы материя была покорна твоей воле, – а ведь не хотят, черти, мечтают о пустяках. Помните? Как раз там Пётр описывает различие между воинским духом и духом воинственности. Мол, первый создаёт благоустроенные армии, коренится в нравах и приобретается путём воспитания, а второй созидает воинственные народы и есть качество врождённое, – жар в крови…

– Интересно, – перебила Годовалова Таня, – о чём нынче Петруше мечтается в Алексеевском равелине? О бессмертии или о байковых подштанниках?

За столом стало тихо. Не то чтобы совсем (детина в углу по-прежнему шуршал газетой, а Маша чем-то звякала за стойкой), но так, как бывает при смене среды, когда с головой погружаешься в воду. Такому безмолвию звуки не опасны.

– А что он там делает? – вынырнул первым Чекаме.

– В равелине? – уточнила Таня.

– Ну да, в равелине. И ещё без подштанников.

– Про подштанники – это чепуха, фантазия. А в равелине он сидит. Или, скажем, лежит, но при этом всё равно сидит. Знаешь – такая дурацкая шутка…

– Но там давно никто не сидит, – подал голос Годовалов.

– Правильно, – согласилась Таня, – однако для Петруши Иван сделал исключение: всё-таки не чужие люди.

На некоторое время все снова поменяли среду.

– Признайся, ты нас дурачишь, – в конце концов бледно улыбнулся Годовалов.

Китайчатая фея пожала плечами:

– Да вот хоть у него спросите. – Она кивнула на детину с газетой. – Его ко мне Ваня приставил тело охранять.

Детина из угла неодобрительно покосился на Таню – находиться в центре внимания было ему, видимо, совсем не с руки. Вышло наглядно, так что никто не стал досаждать служивому любопытством.

– Но ведь Пётр столько для него сделал… – Чекаме был растерян. – Нет, не может быть. За что?

– Именно за то, что сделал. А вообще, господа, все генералы таковы: если они обладают властью, почестями и привилегиями, которые, как им представляется, они законно заслуживают, то они никогда не считают, что чем-то обязаны людям, которые помогли им всем этим обзавестись. – Таня чуть подумала и с некоторым удивлением заключила: – Впрочем, также и Некитаеву до поры никто не чувствовал себя обязанным за то, что не терпит от него притеснений.

– Постой, а как же мы? – обеспокоился тугой Годовалов. – У меня четырёхтомник в типографии… Труд жизни!

– Не бздеть горохом, – на манер Прохора шутливо скомандовала Таня. – Вы здесь ни при чём.

– Разумеется, ни при чём! – подхватил Годовалов. – Да только Иван-то знает ли об этом? На тебя, голубушка, уповаем, на твои доброхотные хлопоты! Ты уж ему по-сестрински растолкуй, чтобы кривда правду не застила…

– Но в чём его вина? – упорствовал Чекаме.

– Он обманул Некитаева. Он разыграл его, как шахматную фигуру.

– Что, настолько серьёзно? – В голове редактора «Аргус-павлина» как будто раздался тихий шелест, словно там загружался маленький компьютер.

– Если бы Петруша был его солдатом, Иван сломал бы ему хребет.

– Хочешь сказать, что проблема лишь в выборе кары? – Чекаме глотнул шампанского.

– Возможно.

– Ты уж похлопочи… – Годовалов накручивал на палец чёрный ус. – Как же так? Пётр всегда был осторожен, а какое завидное чувство меры…

– Оплошал, – скорбно вздохнула Таня. – Если бы не сидел он – пришлось бы сидеть мне, а меня, господа, это не устраивает.