Ярко светило солнце, и Фрэнни видела, что термометр за кухонным окном показывает почти восемьдесят градусов[71]. Отличный денек, и ее отец мертв. Существует ли между двумя этими мыслями какая-то связь, кроме очевидной, от которой на глаза наворачиваются слезы?

Она задумалась. Глаза словно застлал туман. Ее разум кружился вокруг проблемы, соскальзывал куда-то в сторону, затем вновь возвращался к ней.

Отличный теплый денек, и ее отец мертв.

Внезапно до нее дошло, и она зажмурилась, как от удара.

В тот же самый момент ее руки импульсивно дернули скатерть, и тарелка полетела на пол. Разбилась на сотни осколков, словно бомба, и Фрэнни закричала, впившись ногтями в щеки. Блуждающая, апатичная неопределенность исчезла из ее глаз, взгляд вдруг стал резким и осмысленным. Словно ей закатили сильную пощечину или поднесли к носу пузырек с нашатырем.

Нельзя оставлять труп в доме. В разгар лета – никак нельзя.

К ней вновь стала подкрадываться апатия, затуманивая мысли. Пережитый ужас притуплялся. Она снова принялась прислушиваться к звукам падающих ледяных кубиков…

Фрэнни попыталась встряхнуться. Встала, подошла к раковине, открыла на полную мощь кран с холодной водой и начала набирать полные пригоршни и плескать себе в лицо, шокируя горячую кожу.

Хочешь уйти от реальности – пожалуйста, только прежде реши эту проблему. Реши обязательно. Фрэнни не могла оставить отца лежать в кровати наверху, пока июнь будет плавно перетекать в июль. Получится слишком похоже на рассказ Фолкнера, который включался в антологии всех колледжей. «Роза для Эмили». Отцы города не знали, откуда исходит этот ужасный запах, но спустя некоторое время он исчез. Он… Он…

– Нет! – громко вскрикнула Фрэнни в залитой солнцем кухне. Закружила по ней, обдумывая проблему.

Первой пришла мысль о местном похоронном бюро, но кто… кто…

– Не пытайся от этого уйти! – яростно крикнула она пустой кухне. – Кто будет его хоронить?

Вместе со звуком ее голоса пришел и ответ. Абсолютно ясный. Она, конечно. Кто же еще? Только она.

В половине третьего Фрэнни услышала, как на подъездную дорожку свернул автомобиль. Мощный двигатель самодовольно урчал на низких оборотах. Она положила лопату на край ямы, которую копала в огороде, между помидорами и салатом-латуком, и обернулась чуть испуганно.

На подъездной дорожке стоял новенький «кадиллак-куп-девиль» бутылочно-зеленого цвета, и из него вылезал толстый шестнадцатилетний Гарольд Лаудер. Фрэнни ощутила внезапный приступ неприязни. Гарольд ей не нравился, и она не знала никого, кто бы относился к нему иначе, включая его покойную сестру Эми. Вот тут Фрэн и поразила печальная ирония судьбы: во всем Оганквите в живых, помимо нее, остался один из тех немногих жителей города, которых она не жаловала.

Гарольд был редактором литературного журнала Оганквитской старшей школы и писал странные рассказы в настоящем времени или от второго лица, а иногда совмещал и то и другое. Ты идешь бредовым коридором, плечом открываешь расщепленную дверь и смотришь на мчащиеся звезды – таков был стиль Гарольда.

«Он дрочит в штаны, – однажды шепнула Фрэн Эми. – Как тебе эта мерзость? Дрочит в штаны и носит одну пару трусов, пока они не начинают стоять сами по себе».

Черные волосы Гарольда сально блестели. Довольно высокий, шесть футов и один дюйм, весил он почти двести сорок фунтов. Предпочитал ковбойские остроносые сапоги, широкие кожаные ремни, которые ему приходилось постоянно подтягивать, так как его живот толщиной значительно превосходил зад, и широкие цветастые рубашки, которые раздувались на нем, как паруса. Фрэнни не волновало, как часто и куда он дрочит, какой у него вес и кому он подражает на этой неделе – Райту Моррису[72]или Хьюберту Селби-младшему[73]. Но, глядя на него, она всегда испытывала неловкость и легкое отвращение, словно обладала зачатками телепатии и чувствовала, что каждая мысль Гарольда покрыта слизью. Она не думала, даже в сложившейся ситуации, что Гарольд опасен, но он вызывал у нее те же неприятные чувства, что и всегда, а может, и более сильные.

Он ее не заметил, так как смотрел на дом.

– Есть кто-нибудь дома? – крикнул он, а потом просунул руку в окно «кадиллака» и нажал на клаксон. Резкий автомобильный гудок хлестнул Фрэнни по нервам. Она бы не отозвалась, да только Гарольд, повернувшись, чтобы сесть в машину, обязательно увидел бы яму и ее саму на краю этой ямы. На мгновение ей захотелось отойти поглубже в огород, лечь на землю и затаиться среди гороха и бобов, пока ему не надоест здесь торчать и он не уедет.

«Прекрати, – приказала она себе, – немедленно прекрати. Он, между прочим, еще один живой человек».

– Я здесь, Гарольд, – позвала она.

Гарольд подпрыгнул, его крупные ягодицы колыхнулись в обтягивающих штанах. Очевидно, он просто объезжал дома, не ожидая найти кого-то живого. Он повернулся, и Фрэнни направилась к нему, отряхивая грязь с ног, смирившись с тем, что он таращится на ее белые шорты и топ. И действительно, Гарольд буквально пожирал ее взглядом.

– Привет, Фрэн! – радостно воскликнул он.

– Привет, Гарольд.

– Я слышал, у тебя успехи в сопротивлении этой смертельной болезни, поэтому первым делом заехал к тебе. Я объезжаю город. – Он улыбнулся, показав зубы, которые в лучшем случае могли похвастаться лишь шапочным знакомством с зубной щеткой.

– Мне очень жаль, что так вышло с Эми, Гарольд. Твои отец и мать?..

– Боюсь, что да, – ответил Гарольд. Он на мгновение склонил голову, потом вскинул ее, отчего слипшиеся волосы подпрыгнули. – Но жизнь продолжается, правда?

– Наверное, – вымученно выдавила Фрэнни. Его взгляд снова остановился на ее грудях, буквально прилип к ним, и она пожалела, что не в свитере.

– Как тебе моя машина?

– Она ведь принадлежит мистеру Брэннигану, так?

Рой Брэнниган был местным риелтором.

– Принадлежала, – бесстрастно поправил ее Гарольд. – Я раньше считал, что в наши дни всеобщего дефицита любого, кто ездит на таком прожорливом монстре, надо вешать на ближайшем указателе «Суноко»[74], но теперь все изменилось. Меньше людей – больше бензина. Больше всего, – закончил Гарольд. Его глаза блеснули, спустившись к пупку Фрэнни, потом поднялись к лицу, упали к шортам, вновь вернулись к лицу. На лице Гарольда играла веселая и одновременно смущенная улыбка.