она даже принималась хохотать — настолько странной, смешной и бессмысленной казалась ей эта неожиданная новая позиция, занятая моим отцом. Ее смех был таким звонким и непосредственным, что мне тоже хотелось смеяться, но я только отворачивалась, чтобы взрослые не заметили, что я слежу за их разговором. (Все это время я сидела, скорчившись на мешке с мукой и уткнувшись носом в книгу. Эта моя поза была настолько привычной для всех, что меня просто не замечали.) Даже Петрашку иногда смеялся, поддавшись, как и я, этому чистому смеху, и только отец не смеялся и с удивлением посматривал на них, храня блаженную улыбку. У меня, да и у матери с Петрашку, как я думаю, было такое впечатление, что этим бесконечным удивлением он продолжал защищать свою точку зрения. И это было весьма вероятно, потому что отец не мог понять, что значит для тех двоих эта мельница, обеспечивающая им уединение и скрытность. Если бы был осуществлен выдвинутый весьма опрометчиво проект моей матери, не предусмотревшей всех его последствий, если бы помещение мельницы было расширено и установлена крупорушка Мезинки, пропускная способность мельницы увеличилась бы в несколько раз, моей матери и Петрашку стало бы невозможно справляться вдвоем, понадобилась бы помощь. Если бы возросли значение и возможности их предприятия, то они сами лишились бы полной самостоятельности, их союз потерял бы свою силу. Странно, что именно этот главный аргумент и не приходил в голову моему отцу, который, возможно, поняв это, отказался бы защищать деловой проект, столь не соответствующий его бездеятельной натуре. Возможно.

Но мы, дети, и в первую очередь я, понимали, почему мать при молчаливой, но твердой поддержке Петрашку упорно отстаивает свою позицию. Ведь мы знали о существовании царства любви и о чудесном перемирии, заключенном нами, детьми, чистыми и любящими душами, лишенными предрассудков и ненависти, с циничным и страшным миром, окружавшим нас. Это перемирие возникло в нашей детской жизни и жизни матери и Петрашку, словно остров с пальмами и прозрачными родниками, с ручными животными и пестрыми птицами перед глазами потерпевшего кораблекрушение. И вот в этом-то царстве, на этом острове появился отец, именно он, с виноватой и глуповатой улыбкой, и появился для того, чтобы все разрушить благодаря своему скудоумию: как это, мол, так, такой прекрасный план, такой реальный и многообещающий, и вдруг будет отвергнут по каким-то непонятным причинам! И еще была одна странная перемена: с тех пор как я помнила отца, он по сравнению с холодной, уравновешенной матерью всегда казался неловким и полным детских причуд, теперь же при создавшихся обстоятельствах именно отец выглядел более серьезным и последовательным, а мать — легкомысленной и инфантильной. В какой-то мере это было справедливо. С точки зрения буржуазных понятий, моя мать, отказывавшаяся увеличить пропускную способность мельницы и тем самым удвоить или утроить доходы, сразу же превращалась из энергичной женщины с ясным умом в женщину ограниченную. Действительно, во имя чего она в конце концов хотела сохранить установившееся положение дел? Для того, чтобы защитить свою любовь!

Целыми днями продолжался этот спор между матерью и Петрашку, с одной стороны, и моим отцом — с другой, принимая иногда драматические формы. А я, выслушивая бесконечные разговоры, волновалась так же, как и трое спорщиков.

Несколько раз я с трудом удерживалась от того, чтобы не броситься к матери и не воскликнуть, схватив ее за руку:

«Почему, почему вы не скажете ему о подлинной причине вашего сопротивления, почему не скажете ему, что любите друг друга? Ведь ты любишь теперь впервые в жизни, и ваша любовь — такое естественное и сильное чувство, что он поймет вас и будет радоваться вместе с вами!» — Именно так хотелось мне им крикнуть, но я только страдала от их раздоров, которые возникали из-за непонимания того, что казалось мне необычайно простым. Конечно, я не думала так наивно, то есть я не воображала, что отец мой столь добродушен и благороден, что сможет пренебречь честью главы семьи, но я знала, что он слабый человек, готовый пойти на любое соглашение, и вовсе не воображала, как мать, которая так хорошо знала его, командовала им и презирала его с первого дня их совместной жизни, что ему нельзя сказать правду. «Скажи ему!» — хотелось мне шепнуть ей на ухо. «А если он не поймет ничего?» — как бы отвечала она. «Он все-таки должен понять! Ты же знаешь, что ему некуда деться. Ведь ты как-никак племянница епископа, ты всемогущая в этом приходе, а он всего-навсего скромный протопоп. Чего ты боишься?»

Я воображала, что нашла выход из создавшегося положения. Мне хотелось самой себе аплодировать за то двуличие и цинизм, которые я обнаружила в себе. Десятки раз я воображала диалог, который должен был произойти между мной и матерью, придумывала различные варианты одной и той же фразы, как это делают, по всей вероятности, драматурги. Я представляла себе даже материнский гнев, когда она узнает, что я осмеливаюсь вмешиваться в это сложное и не касающееся меня дело, а потом ее удивление и радость, когда после короткого разговора я указываю единственно возможный путь спасения. Все дети судят одинаково, и я вспоминаю, что именно в это время я умела разрешать самые сложные ситуации, о которых мне доводилось слышать. Однажды за столом кто-то рассказывал, как в каком-то лесу зимой нашли труп крестьянина, которого загрыз волк. Мне тут же пришла в голову мысль, что от волка можно спастись, если схватить топор и быстро вращать его перед собой. Я была смущена, когда мое предложение было встречено улыбками и только добрый дедушка епископ погладил меня по голове, что за последнее время меня стало ужасно раздражать.

— Ты улыбаешься? — обратилась Франчиска к Килиану. — Теперь это действительно кажется смешным ребячеством, но тогда я думала, что это разумное решение, и таких решений у меня были тысячи.

В споре по поводу мельницы мать и Петрашку вышли в конце концов победителями. Отец отказался от проекта расширить их предприятие и после долговременного воздержания вновь спустился в подвал епископии, где его ожидало и столовое вино и вино для причастия, которое он сам ежегодно привозил из-под Тырнова. Когда он поднимался оттуда, то вновь становился похожим на неуклюжего, добродушного медведя и только и ждал, чтобы мы, дети, приняли его в свою игру. Все успокоилось, все вошло в свою колею. Но я заметила один, хотя и незначительный, факт: епископ, наш добрый дедушка, обычно не обращавший на моего отца никакого внимания и равнодушно принимавший его услуги, потому что отец