Преследовала она при этом, как говорила Вера Николаевна, всю ту же цель — уловить ее душу.

И хотя вроде бы, по воспоминаниям В.Н. Фигнер, ничего не получилось из этих попыток и они разошлись с М.М. Дондуковой-Корсаковой, «чуждые друг другу по мировоззрению и духовным стремлениям», но, по воспоминаниям узников советского ГУЛАГа, выходит, что усилия княжны не остались бесплодными.

До конца жизни Вера Николаевна Фигнер занималась организацией помощи заключенным, обивала, подобно княжне Марии Михайловне, пороги партийных функционеров с просьбами освободить невинных или сократить им срок…

Впрочем, это уже из другой жизни, а итог двум десятилетиям пребывания В.Н. Фигнер в Шлиссельбурге подвел митрополит Антоний, который по просьбе все той же княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой посетил крепость.

7

Он вошел в тюремную камеру «высокий, статный, в белом клобуке, еще увеличивавшем рост, — в клобуке, где на белом поле красиво сверкал большой бриллиантовый крест. Белый клобук прекрасно оттенял здоровый, умеренный румянец лица с чисто русскими, немного расплывшимися от возраста чертами. А блеск бриллиантов как будто мягко отражался в серо-голубых приветливых глазах. Наружный вид был в высшей степени привлекательный и приятный».

Просто, не ожидая, что Вера Николаевна подойдет под благословение, он протянул ей руку для пожатия.

— Вы, кажется, давно в заключении? — спросил он и после первых фраз перешел к. главному.

— Вы ведь не верите в личного Бога… Но неужели никогда в трудные минуты ваша мысль не обращалась к небу и вы не искали утешения в религии?

Вера Николаевна была готова к этому вопросу и ответила, что в трудные первые годы заточения ей казалось, будто на земле для нее ничто уже не существует, что она отрезана от всего и всех и брошена в безнадежное, безбрежное одиночество, в котором ни одна человеческая душа не услышит ее голоса и не скажет слова сочувствия.

— В эти трудные первые годы, — сказала Вера Николаевна, — я с тоской думала о том, зачем я потеряла веру! Зачем для меня не существует некто, который все видит и всех слышит? Мне страстно хотелось, чтобы этот некто, этот всеведующий ведал то, что переживает моя душа; чтобы он, этот вездесущий, присутствовал и здесь, в моем одиночестве… Если никто не слышит, не может слышать, пусть услышит он!

— Но что же в таком случае поддерживало вас во все эти долгие годы? — спросил митрополит.

— Как что? Меня поддерживало то самое, что двигало и на свободе. Я стремилась к общественному благу, как его понимала. В мою деятельность я вкладывала все силы и шла без страха на все последствия, которыми грозит закон, охраняющий существующий строй… Когда же наступила расплата, то искренность моих убеждений я могла доказать только твердым принятием и перенесением всей возложенной на меня кары…

Как пишет Вера Николаевна в воспоминаниях, эти слова растрогали митрополита.

«Он поднял кверху мягко блестевшие голубые глаза и с чувством тихо проговорил:

— Как знать! Быть может, те, кто верует, как вы, а не другие, спасутся!»

В этих словах митрополита Антония нет признания правоты собеседницы, это слова сочувствия, брошенные в пучину отчаяния и гордыни, как последняя надежда.

Это слова, которые способны спасти погибающую душу…

И, видимо, в глубине души Вера Николаевна понимает это, но отчаяние гордыни снова захлестывает ее.

— Вы скоро покидаете эти стены… — сказал митрополит, поднимаясь. — Чего пожелать вам?

— Пожелайте найти плодотворное дело, к которому я могла бы прилепиться, — отвечает Вера Николаевна.

— А вы не исполните ли мою просьбу? Осените себя крестным знамением…

— Нет! — сказала Вера Николаевна — Это было бы лицемерием.

— Так позвольте мне перекрестить вас?

— Нет!

Митрополит молча, поклонился и вышел из камеры.

Что это было?

Вера Николаевна, оставшись одна, и сама не могла понять, что произошло. В своих воспоминаниях она пытается скрыть свой ужас перед тем, что она совершила, запутавшись в привычных лукавых параллелях и сопоставлениях.

«Последняя сцена сильно взволновала меня.

Зачем он предложил мне эти вопросы? Ведь я не могла ответить иначе! Разумеется, я произвела на него самое неприятное, жесткое впечатление, а между тем он мне так понравился… Но разве могло быть иначе? Боярыня Морозова пошла в ссылку и на голодную смерть из-за двуперстного знамения, а теперь, хотя дело не шло об исповедании веры, неужели я могла покривить душой и играть комедию из боязни не понравиться духовной особе?»

Но ужас продолжает жить в бесстрашной «матери-командирше», и этот очистительный ужас не оставляет ее до последнее минуты пребывания в Шлиссельбурге.

«Несколько шагов еще — и тюрьма, в которой остаются товарищи, скроется из глаз. Но я не оборачиваюсь — боюсь обернуться: хочется во что бы то ни стало сдержать свои чувства.

За воротами, направо, лежит Ладожское озеро. Нисходящее солнце освещает его, и в отраженных лучах оно блестит, ослепительное, как ртуть, наполняющая широкое, плоское блюдо.

Впереди небольшого мыса, которым кончается остров, темнеет Нева, и ее воды, покрытые мелкой рябью, отливают свинцовым блеском. Посреди течения маленький белый пароход стоит неподвижно, а на другом берегу в нежно-розовой дымке смутно выявлены очертания селения.

Все красиво. Я сознаю эту красоту, но не чувствую ее, не радуюсь ей, не восхищаюсь и сама дивлюсь, что остаюсь холодной и только наблюдаю.

Солнце стоит на свободном, ничем не ограниченном горизонте. Ну, так что же!

Темная полоса облаков протянулась на запад.

«Какой акварельной краске соответствует цвет этого облака? — размышляю я и определяю: — Neutral Tinte[55]».

Вглядываюсь в целое — в уме встает вопрос: какую иллюстрацию в «Ниве» воспроизводит этот ландшафт?..

В катере в сопровождении смотрителя и жандармов я подъезжаю к пароходу: на нем не видно ни души.

«Полундра», — читаю и запоминаю я его название».

Среди журналистов, пытающихся объяснить секрет долгожительства таких шлиссельбургских узников, как Николай Александрович Морозов, время от времени возникает легенда о колдовском свитке еврейских мудрецов, который якобы принес в Шлиссельбург майор Валериан Лукасинский.