Этот старик, он сидел с другого края стола, в самом деле когда-то до пенсии работал на закрытом атомном объекте под Мухусом. Меня с ним знакомил мой родственник, работавший там же.

Старик был хозяйственником и, вероятно, краем уха слышал, как физики говорят об Эйнштейне. И он понял, что это грандиозный человек, связанный с созданием первой атомной бомбы. Последующее можно объяснить не столько винными парами, сколько долгим комплексом работника закрытого учреждения: там, где слишком много запрещено говорить, слишком много фантазируется.

— Ты что, в Америку ездил к Эйнштейну? — язвительно заметил Мерцающий Партработ-ник. — Завхоз несчастный! Тебе могли доверить поехать только в Кенгурск за пиломатериа-лами!

— Завхоз… — многозначительно повторил лично видевший Эйнштейна, тогда так надо было говорить.

— А почему до сих пор молчал? — вскрикнул Глухарь.

— Подписку давал о неразглашении, — пояснил мнимый завхоз и торжественно добавил: — Вчера ровно в три часа дня кончился срок подписки! После войны, когда здесь организовали физико-технический институт, я поступил туда работать и до самой пенсии был там. И вот в сорок шестом году меня вместе с тремя крупнейшими физиками страны в виде четвертого послали в Америку к Эйнштейну… Город Принстон! — радостно выкрикнул он, словно выбросил карту, которую крыть явно нечем.

— Принстон? — удивился один из стариков за всех. — Мы даже не слыхали про такой город.

— А как вы могли слыхать, — лукаво улыбнулся мнимый завхоз, — когда он был закрытым, атомным городом. Ни на одной карте его не было. Сейчас, может, открыли.

Старик сложил руки на столе как благополучный премьер на пресс-конференции, готовый отвечать на вопросы журналистов.

— Я умру от этого человека! — вскричал Мерцающий Партработник. — Пусть он не приходит на мое оплакивание! Город Принстон! Как член партии закрываю уши. Пусть рассказывает, что хочет.

— Именно Принстон! — поспешил подтвердить мнимый завхоз, опережая руки Мерцающего Партработника, закрывающего уши.

Тот в самом деле, упершись локтями в стол, прикрыл ладонями уши. Впрочем, когда последовал рассказ, партийная принципиальность вошла в противоречие с партийным контролем в пользу последнего. И он опустил ладони.

— Расскажи, Шалико, расскажи, — просили старики у мнимого завхоза.

Глаза старика лучились фиолетовым огнем вдохновения. Маленький, лысоватый крепыш наконец оказался в центре внимания.

— Первый раз рассказываю, — сказал он, смущенно почесав лысину, — если собьюсь — не обижайтесь… И вот, значит, меня примкнули к неофициальной делегации советских ученых. Нам кое-что надо было узнать у Эйнштейна. Сами догадывайтесь. Подписка до конца жизни! Прилетаем в Нью-Йорк и едем в закрытый город Принстон.

Между прочим, сам Поль Робсон нас туда вез. Он же наш человек и тем более был знаком с Эйнштейном. Приехали.

Ничего не могу сказать, принял нас хорошо. На столе было всё вплоть до кока-колы. Сам он, между прочим как Черчилль, пил только армянский коньяк. Курит трубку, пьет коньяк. Когда уже хорошо подпили, я дал знак главному ученому: «Начинай».

И тот начинает. Говорит, говорит, говорит, но ни к чему не пришли. Отказал. Сам отказал или был под колпаком ЦРУ, сейчас невозможно установить.

«Попробуем его через песню взять», — говорю я и подмигиваю Полю Робсону. Робсон запел. От души поет.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

А главный ученый тихо переводит Эйнштейну, когда Робсон поет по-русски. После пения Робсона наш главный ученый стал его опять обрабатывать. Но тот ни в какую. «Если хотите, на скрипке сыграю, говорит, — а насчет этого не заикайтесь. Я слово дал президенту Америки».

«На хрен нам его скрипка, — говорю, — пошли».

И так мы холодно, но в рамках приличия попрощались и пошли в гостиницу. И вот на следующее утро сижу в парке возле гостиницы и вижу — он идет. Гуляет! Клянусь тремя внуками — в старой пижаме гуляет. Неужели ты, великий ученый, не мог в Америке сшить себе один хороший костюмчик! Нет, чапает в пижаме.

Под хохот всех стариков, кроме Глухаря и Мерцающего Партработника, бывший завхоз встал, отодвинул стул и начал показывать походку Эйнштейна. Все стали смотреть, как «чапает» Эйнштейн. Видно было, что завхоз в свое время смотрел фильмы о Чаплине.

Показав походку Эйнштейна и окончательно этим добив то и дело хватавшегося за голову Мерцающего Партработника, рассказчик бодро сел на место.

— И вот он поравнялся со мной, — продолжал рассказчик, — а в руке у него трубка. И вдруг он останавливается возле меня. Я думал, он меня узнал. Врать не буду — не узнал. Оказывается, у него трубка потухла. Руками показывает: спички. «Нет, — говорю, — свои надо иметь». Ничего не сказал. Прочапал.

— Почему не дал прикурить? — вскрикнул Глухарь.

— Боялся! ЦРУ могли следить. Как за мной, так и за ним. Скажут: под видом спичек что-то передал. Потом иди докажи!

— Слушайте, — опять взмолился Мерцающий Партработник, — я от этого человека умру! Какая Америка! Какой Эйнштейн! Тебе только в Кенгурск доверяли поехать и купить пиломате-риалы! Пило! Пило! Пило! В Зугдиди уже поехать не доверяли!

— Город Принстон! Америка! — победно крикнул старый завхоз. — А почему Сталин после войны жахнул по евреям? Помните — борьба с космополитами? Иосиф такие вещи не хавал. Так он отомстил Эйнштейну.

— Ха! Ха! Ха! Ха! — стали смеяться старики, и даже Глухарь присоединился к ним, махнув рукой.

— Разлейте вино, — похохатывая, сказал Асланыч, наливая себе и Михаилу Аркадьевичу, — выпьем за нашего великого путешественника. Тебе, Шалико, надо было повезти в Америку бочонок гудаутской «изабеллы» и подарить Эйнштейну. Он попробовал бы стаканчик и тут же раскололся бы.

— Была такая мысль, — важно пояснил бывший завхоз, — не думай, что ты умнее всех. Но нам сказали, что ввоз вин в Америку запрещен. Тем более бочковое вино.

Старики бодро выпили и вяло закусили. И тут, пожалуй, сказывалась уступка возрасту.

— Теперь расскажи свою историю, — обратился Глухарь к Михаилу Аркадьевичу, помогая ушной раковине ладонью, — ты остановился перед микадо.

— Да, да, господа, было, — неохотно начал Михаил Аркадьевич, однако постепенно вооду-шевляясь, — потом Париж, такси, война, Гитлер. А когда Красная Армия разбила Гитлера, я сказал друзьям: «Наш спор окончен. На родину, господа, на родину! Раз, кроме большевиков, никто не мог сладить с Гитлером, значит, они правы». Я искренне тогда так думал. Нехорошо злобиться на отчизну.

И кое-кто из нас приехал на родину. Красная площадь! Даже Пантеон Ленина как-то, представьте, вписался в нее. Такое опьянение было, мне так виделось тогда!

— Надо говорить не Пантеон, а Мавзолей, — чуть раздражаясь, перебил его Мерцающий Партработник.