— Скорее, выпить, — возразила она. — Или уколоться. Пошел к черту!

Она не стала поворачиваться спиной к этому человеку, который, казалось, завис над краем отбрасываемой зданием тени, словно переступить эту черту и выйти на солнечный свет было для него все равно что сделать шаг с крутого обрыва.

— Мне нужна помощь, — проговорил нищий.

— Как и всем нам, — ответила Сьюзен. Левой рукой она указала попрошайке на стену. — Сядь! — скомандовала она, продолжая держать правую руку на рукоятке револьвера. Она была уверена, что поток прохожих отклоняется в том месте, где она стоит, и обтекает ее, словно большой камень в бурной реке.

Бездомный поднял руку и почесал нос, черный от грязи, из-под которой проступали красные пятна. Рак кожи, подумала она. Рука у этого оборванца тряслась, как у паралитика, и его лоб от проступившего пота поблескивал под копной влажных спутанных волос, прилипших к голове.

— Я ведь не хочу ничего плохого, — продолжал клянчить он. — Мы же все Божьи дети, все живем под Его кровом. Если ты поможешь мне сейчас, то разве Господь в свою очередь не поможет тебе в случае нужды? — И он указал пальцем в небо.

Сьюзен смотрела на него, не отводя глаз.

— Может быть, да, — проговорила она, — а может быть, нет.

Нищий проигнорировал ее сарказм и продолжал выпрашивать деньги методично и ритмическим голосом, наводящим на предположение, будто этот сумасшедший считает излагаемые им мысли благостными.

— Разве не сам Иисус, — говорил он, — ожидает нас всех вон за тем облачком? Разве мы все не выпьем из Его чаши прохладное небесное питье и не познаем истинную радость, так что все наши земные заботы в одночасье исчезнут?

Сьюзен оставалась невозмутима.

— Разве не увидим мы все великие чудеса Его? Разве в один прекрасный день Он не возвратится на землю, чтобы взять нас, Его детей, на свои огромные руки и доставить всех и каждого прямо к вратам рая?

Нищий улыбнулся Сьюзен, показав гнилые зубы. Затем сложил перед собой руки, словно баюкая ребенка:

— Это время придет. Для тебя, для меня. Для всех детей на земле. Я знаю, что так будет.

Сьюзен видела, как взгляд нищего устремился ввысь, к синему небу, как будто свои слова он адресовал кому-то там, наверху. Голос его утратил хрипоту, ассоциирующуюся с болезнью и угнетенным состоянием духа, и его наполнила радостная волна веры и надежды. «Что ж, — подумала она, — если тебе хочется обманывать саму себя, то заблуждение, в котором пребывает этот человек, ничем не хуже других. А может, и лучше».. Очень осторожно она сунула левую руку в сумочку и принялась там рыться, пока не отыскала на самом дне пару завалявшихся монет. Она извлекла их и бросила нищему. Монеты, звякнув, коснулись тротуара и покатились по нему. Попрошайка немедленно перестал глядеть в небо и тут же опустил взгляд на тротуар, высматривая, куда упало подаяние.

— Спасибо, спасибо, — принялся благодарить он. — Господь вас благословит.

Сьюзен сделала шаг назад и заспешила вдоль по улице, предоставив нищему что-то невнятно бормотать у нее за спиной своим певучим голосом. Она прошла, наверное, уже футов пятнадцать, когда вдруг услышала, как тот за ее спиной произнес:

— Сьюзен, ты тоже станешь жить в покое и мире.

Услышав свое имя, она тут же обернулась.

— Что?! — крикнула она. — Как ты узнал…

Но нищий уже вернулся на свое место у стены, где уселся на корточки и принялся покачиваться взад и вперед, пребывая в каких-то своих странных сумасшедших мечтах, разобраться в которых мог лишь он сам.

Она сделала шаг по направлению к нему.

— Откуда ты узнал мое имя? — потребовала она ответа.

Но нищий, уйдя в свои мысли и бормоча что-то себе под нос, продолжал тупо смотреть в пространство перед собой, ничего не замечая вокруг. Сьюзен напрягла слух, силясь расслышать его слова, и разобрала следующее:

— Вскоре мы все пойдем к райским вратам.

После недолгого колебания она отвернулась от нищего.

Что же он все-таки пробормотал в первый раз — «Сьюзен» или «вскоре»?

Она не была уверена. Могло оказаться и то и другое.

Сьюзен побрела прочь, мучимая сомнениями, потом обернулась, как бы напоследок, и увидела, что нищий исчез. Она пошла обратно и сделала несколько шагов по направлению к тому месту, где этот бездомный только что сидел на корточках. При этом на ходу она окидывала глазами всю улицу, ища его взглядом, но ничего не могла высмотреть, кроме толпы конторских служащих, отправлявшихся на обеденный перерыв. Как будто бездомный был галлюцинацией.

Пару секунд она стояла как вкопанная, наполненная каким-то безотчетным страхом. Затем усилием воли сбросила с себя это чувство, подобно тому как мокрая собака стряхивает со своей шерсти капли воды, и продолжила путь к закусочной, чтобы купить там какой-нибудь снеди, которую ей совсем не хотелось есть.

Когда продавец за стойкой спросил, что она хочет заказать, она сперва попросила йогурт и фрукты, но потом передумала и попросила сэндвич с ветчиной и швейцарским сыром, и чтобы было побольше майонеза и хлеб был не слишком мягкий. Когда продавец в замешательстве молча уставился на нее, она сказала:

— Послушайте, второй раз я повторить такое не решусь.

Продавец улыбнулся и быстро сделал ей сэндвич, который положил в бумажный пакет вместе с бутылочкой родниковой воды.

Сьюзен прошла шесть кварталов, с сэндвичем в руке, и попала в небольшой сад, прилепившийся у края торгового центра, совсем рядом с берегом залива Бискейн. У садовых ворот двое конных полицейских наблюдали за входящими и выходящими людьми. Один повесил автомат на седло и наклонился вперед, представляя собой потешную карикатуру на персонажа из какого-нибудь допотопного вестерна. Она почти ожидала, что он поздоровается с ней, скажет что-нибудь в ковбойском духе. Но вместо этого полицейский проводил ее испытующим взглядом из-под темных очков, то есть уделил ей ровно столько внимания, сколько и всем остальным прохожим.

Она подумала: зайти в сад и съесть сэндвич всего в нескольких футах от кромки прибоя означает быть поистине привилегированным членом общества. Ведь никакие нищие или бездомные сюда в это время суток не допускаются. Ночью, конечно, дело обстоит иначе. После захода солнца разве только самоубийца зайдет в этот сад, да еще усядется в ста ярдах от берега. Тенистые аллеи и стоящие на них скамейки, имеющие теперь, при свете дня, такой привлекательный вид, в темноте будут окутаны совершенно иной аурой и станут, скорее, местами, где может таиться опасность. Вот с чем в жизни трудней всего смириться, подумалось ей, — с этим поистине странным дуализмом всего на свете. То, что безопасно в полдень, становится опасным или таящим в себе угрозу всего восемь часов спустя. Это походило на те приливы и отливы, с которыми она так хорошо была знакома на своих островах. Вот они заливают водой всю округу, обеспечивая безопасный проход для лодок и катеров, но уже в следующую минуту вода схлынет — и все, никакой безопасности больше нет и в помине. С людьми, подумалось ей, происходит то же самое.