Как будут реагировать другие государства, если Китай станет проявлять себя в Восточной Азии как гегемонистская держава? Несомненно, их реакция будет варьироваться в широких пределах. Поскольку Соединенные Штаты определены Китаем в качестве главного врага, то для США совершенно логично будет выступить основным противником Китая, чтобы предотвратить китайскую гегемонию. Подобная роль отвечала бы проведению традиционной американской политики, направленной на предотвращение господства какой-либо одной страны в Европе либо в Азии. В Европе эта цель уже не актуальна, но она значима для азиатской политики США. Аморфное объединение Западной Европы, которая тесно связана с США культурными, политическими и экономическими узами, не может представлять угрозы американской безопасности. А вот единый, могущественный и уверенный в своих силах Китай – может. В интересах ли США быть готовыми развязать войну, чтобы предотвратить китайскую гегемонию в Восточной Азии? Если экономическое развитие Китая продолжится, то одно это отдельно взятое обстоятельство может оказаться самой серьезной проблемой безопасности, с которой столкнутся в начале двадцать первого века американские лидеры. Если США намерены положить конец китайскому господству в Восточной Азии, то им необходимо переориентировать союз с Японией на достижение этой цели, необходимо налаживать тесные военно-политические связи с [c.371] другими азиатскими государствами, увеличивать свое военное присутствие в Азии и усиливать военную группировку, которую они могут пустить в ход. Если США не желают бороться с гегемонией Китая, тогда им придется отказаться от своего универсализма и примириться с явным сокращением своих возможностей влиять на события по ту сторону Тихого океана. Любой иной курс сопряжен со значительными издержками и риском. Наибольшая опасность заключается в том, что Соединенные Штаты так и не сделают определенного выбора и невзначай ввяжутся в войну с Китаем, не будучи готовы к эффективному ведению этой войны и не просчитав, отвечает ли она их национальным интересам.

Теоретически США могли бы предпринять попытку сдерживания Китая, играя второстепенную роль в балансе сил, в том случае, если какая-то другая ведущая держава выступит в качестве главного противовеса Китаю. Единственная мыслимая возможность – Япония, и такая роль потребует кардинальных перемен в японской политике: ускорения перевооружения японской армии, овладения ядерным оружием и активного соперничества с Китаем за поддержку со стороны других азиатских государств. Хотя Япония, возможно, и пожелала бы участвовать в возглавляемой США коалиции стран, противостоящих Китаю, – хотя осуществление этого варианта тоже не гарантировано, – маловероятно, чтобы она взяла на себя роль основного противника Китая. Кроме того, США обычно стремятся к лидерству и не выказывают особых способностей играть второстепенную роль. В наполеоновскую эпоху, на заре своей истории, они попытались вести себя подобным образом; кончилось тем, что им пришлось воевать как с Великобританией, так и с Францией. В первой половине двадцатого века Соединенные Штаты прилагали минимальные усилия для поддержания баланса сил между европейскими и азиатскими странами; в результате, чтобы восстановить нарушенное равновесие, им пришлось ввязаться в мировые войны. Во время “холодной войны” у [c.372] США не было иной альтернативы, кроме как стать основным противовесом Советскому Союзу. Таким образом, США как великая держава никогда не выступали в роли второстепенного противника. От такого игрока требуется изворотливость, гибкость, способность “менять личины”. Такая политика означала бы поддержку то одной стороне, то другой, отказ от содействия или даже прямые угрозы той стране, которая, с точки зрения американских ценностей, является этически правой – и содействие тому, кто этически не прав. Даже если Япония выступит как основной противник Китая, то открытым останется вопрос о способности США поддерживать это равновесие. Куда чаще США мобилизуют свои ресурсы, чтобы противостоять одной непосредственной угрозе, нежели чем балансировать между двумя потенциальными угрозами. Да и, вдобавок, у азиатских стран существует тенденция к “подстраиванию”, что могло бы помешать любым попыткам США отойти на вторые роли в процессе сдерживания.

Поскольку масштабы “подстраивания” зависят от уровня доверия, то справедливы три следующих предположения. Во-первых, более вероятно, что страна примкнет к более сильной стране в том случае, если обе принадлежат к одной и той же цивилизации, или в том случае, если эти две страны связывает общность культур. Менее вероятен подобный исход, если у этих стран нет общих культурных ценностей. Во-вторых, степень доверия, вероятно, зависит от ситуации. Мальчик помладше последует за своим старшим братом с большей вероятностью в том случае, когда они противостоят другим мальчикам; менее вероятно, что он поверит старшему брату, когда они останутся дома одни. Следовательно, чем активнее будет взаимодействие между государствами, принадлежащими к различным цивилизациям, тем в большей степени они предрасположены к “подстраиванию” внутри своих цивилизаций. В-третьих, предрасположенность к “подстраиванию” различается в зависимости от цивилизации, потому что уровни доверия [c.373] различны. Например, распространенность на Ближнем Востоке политики “следования за сильным” может отражать вошедший в поговорку низкий уровень доверия в арабской и других ближневосточных культурах.

В дополнение к этим факторам на тенденции к “подстраиванию” или к балансированию будут оказывать влияние надежды и предпочтения в отношении складывающегося распределения сил. Европейские общества прошли через фазу абсолютизма, но избежали долговременных бюрократических империй или “восточных деспотий”, которые были характерны для Азии на значительном отрезке ее истории. Феодализм заложил базис политического плюрализма: некоторое рассредоточение власти является как естественным, так и желательным. Поэтому и на международном уровне баланс сил считался как естественным, так и желательным, и на политиках лежит задача сохранять и поддерживать его. Следовательно, когда равновесие оказывается под угрозой, для того чтобы восстановить его, обращаются к политике сдерживания. Короче говоря, европейская модель международного сообщества отражает европейскую модель внутренней структуры общества.

Наоборот, в азиатских бюрократических империях вряд ли нашлось бы место для идеи социального или политического плюрализма и принципа разделения властей. В отличие от Европы в истории самого Китая следование за сильным, как представляется, является куда более значимым по сравнению с политикой противодействия. На протяжении 1920-х годов, отмечает Люциан Пай, “военачальники в первую очередь стремились выяснить, что они получат, если присоединятся к силе, и только потом задумывались о том, каково окажется вознаграждение за союз со слабым… Для китайских военачальников независимость никогда не выступала как изначальная ценность, как то было в традиционных европейских раскладах; скорее, свои решения они основывали на присоединении к силе”. Эвери Голдштейн приводил аргументы в пользу того довода, что переход на [c.374] сторону сильного характеризовал политику коммунистического Китая, хотя с 1949 по 1966 год была в общем и целом очевидной авторитарная структура. Когда впоследствии “культурная революция” создала условия, близкие к анархии, породила неопределенность власти и угрожала самой жизни политических деятелей, доминирующим стало поведение, основанное на противостоянии . По-видимому, восстановление после 1978 года более четкой структуры власти также привело и к восстановлению линии на “примыкание к сильному” в качестве наиболее распространенного образчика политического поведения.