А через три дня после того вечера, когда «Дик» оплакал меня и исчез, Олна вошла с такой странной и зловонной мазью, что я сразу поняла, кто эта старуха, что она такое. Головоломка с клацаньем защелкнулась, я сопоставила вонь мази, пряно-сладкий запах самой Олны и некоторые ее привычки со сведениями каталога монстров, и… спасибо наставнику, который заставлял меня штудировать страницы о жутких формах жизни и о способах противодействия им, свойства ядов и рецепты противоядий. И оказалось, что ненапрасно я изучила нудные страницы книги, украденной Дунканом из кабинета Альерга.

Олна была нигом, чудовищным и изощренно хитрым паразитом. Неуязвимой Тварью, против которой не существовало средств борьбы. Существом из столь древних кошмаров, что о них сохранились только смутные упоминания и догадки, но не воспоминания, потому что воспоминания о встрече с нигами уже некому было оставлять после оной. А не сохранив памяти очевидцев, человек не мог опознать врага. Да и невозможно их опознать под тысячами обличий, которые они, судя по мифам, способны принимать: от лопуха до лошадиной подковы в дорожной пыли. Стоило ли вытаскивать меня из моря, чтобы притащить прямо в логово существа, которое хуже любых кошмаров?!

Я запретила себе думать о том, где Тварь могла взять свежий труп для вытяжки, который по рецепту вываривается ровно трое суток. Друг мой пропавший, я даже имени твоего не знаю! Даже предупредить тебя не успела!

После исчезновения моего спутника Тварь заторопилась, и я получала многократно ускоренный курс превращения в монстра. Она оставила меня в живых, чтобы воспользоваться моим телом и разумом. Я была самка, а она, судя по реликтовости леса, должна очень, очень торопиться отложить потомство, если еще способна на воспроизводство. Уж очень древний экземпляр.

Я пыталась бежать. В первый же день, как поняла, что со мной будет, если не убегу. Но исчезновения не получилось, словно над всей этой землей были возведены барьеры. Как будто это место не принадлежало миру. Слово перемещения здесь было как стекляшка, только звякало бессмысленно.

Лес оказался бесконечным. Опушки незаметно опрокидывались, и я оказывалась в том же лесу, на том же месте, куда бы ни шла.

Море уступало натиску, снисходительно терпело барахтанья, выжидало, когда боль сведет мышцы, и возвращало назад, выкладывая на бережок, как грудку мятой одежды.

И ничем мне нельзя было выдать, кем я была по рождению.

Тварь медленно превращала мое тело в нечеловеческое. Утренняя порция ядов была не страшна: два пальца в рот на ближайшей лесной полянке под кустами, да полчаса катаний нагишом по росе, да промывание желудка родниковой, а то и морской водой, избавляли меня от «лечебного» эффекта.

Хуже было с вечерней порцией, увеличенной против утренней вдвое. От нее я не могла избавиться. Старуха вливала пойло в горло, погружала меня в чан со зловонным месивом, выдерживала там полчаса, обтирала, массировала, снова поила и в завершение обмазывала трупной мазью каждую пядь тела. Наверняка она еще подавляла чем-то рвотные рефлексы, потому что рвать меня перестало после первого же купания. Только убедившись, что впиталось не меньше половины этой дряни, Олна отправлялась спать. Притворялась человеком, делая вид, что спит.

Сверхчеловечески умный Ворч проник ночью в открытое окно, когда Олна уже храпела за стенкой, выводя рулады. Пес зубами стянул одеяло, аккуратно облизал меня с ног до головы и отравленной стрелой вылетел наружу. Надеюсь, собаки тоже умеют совать себе два пальца в рот, иначе вместо одного нига я вскоре получу двух.

На следующую ночь с той же миссией проникла другая собака, и я окончательно убедилась, что имею дело либо с оборотнями, либо с разумной собачьей расой. Наконец-то мне представилась возможность пересчитать эту мельтешащую неуловимую свору по одному еженощному экземпляру. Через двадцать семь ночей Ворч открыл новый цикл. Да их тут целая армия! Вожак не явился приложиться к телу. То ли он счел ниже своего царского достоинства, то ли псы берегли его от проникновения яда.

Ночами я выпивала припасенную днем воду и то и дело сигала в уборную. Олна сначала подозрительно ворчала и предложила полечить, но я возмутилась:

– А не много ли моему несчастному организму сразу?

И она махнула рукой:

– Наверное, непредвиденная реакция на лечение. Пройдет.

Конечно. Вместе с организмом. Даже Ворч сочувственно поскуливал, чуя во мне ежедневные перемены. Со стороны видней.

Видеть я не могла, но ощущала страшные изменения в себе. Нечеловеческая сила распирала и нарастала быстрее, чем я училась ее контролировать. Дубовые лавки перестали внушать мне доверие. Я начала оценивать по достоинству неудобства логова нига, в котором везде, где возможно, использовался в обиходе камень. Особенно после того, как разлетелся в мелкую щепу деревянный стол, за который я слишком крепко схватилась, поскользнувшись. Олна восторженно цокнула и заменила стол на каменную глыбу.

Я потеряла счет времени. Днем всегда мягко грело солнце, ночью иногда ласково шелестел дождь. Погода стояла всегда ровная, безветренная, теплая настолько, что я не ощущала наготы. Одежда быстро изорвалась, и меня прикрывала только полоска ткани, обмотанная вокруг бедер. Об обуви я тоже забыла.

И каждый бессчетный день, каждую бесконечную ночь я думала, что мне противопоставить Твари, как мне ее обмануть, чтобы она не могла использовать меня как Детку. Ей нужно было разумное существо. Ей нужен был человек. Значит, я должна стать зверем. Животным. Псом. Ворч ткнулся мокрым носом, и меня овеяло ветерком – пес бешено вилял хвостом, словно понял мои мысли и согласился, и обещал помочь.

Тварь начала петь. Не сразу я заметила этот убаюкивающий звук, исподтишка залетающий в уши далеким шмелем. Она усиливала звук и утишала, играла обертонами, тональностями, она разыгрывала на голосовых связках умопомрачительные симфонии, словно проглотила когда-то орган вместе с органистом, и сейчас бедняга звучал и звучал как реквием самому себе и миру, для уничтожения которого меня готовили.

Сознание соскальзывало, плавало и возвращалось другим, слегка измененным, чуть подправленным. Всегда чуть-чуть, чтобы жертва не запаниковала и в страхе не смяла ювелирный труд, достойный восхищения тщательностью и тонкостью Проникновения.

А я паникую! Я в страхе! Но мне нельзя это обнаружить.

– Как ты чудесно поешь, Олна! Но я устала и хочу тишины.

– Конечно, дочка. Прости старуху, увлеклась. Я тихохонько, не помешаю. Спи.

И она начинала выводить тончайшие рулады на пределе слышимости, и это было еще хуже: слух почти не улавливал Проникновение и переставал настораживаться, а разум терял контроль и переставал сопротивляться.

– Со мной что-то происходит, Олна. Я чувствую себя как-то не так.

– Ты всего лишь выздоравливаешь, дочка. Ты очень долго и тяжело болела. Сейчас ты становишься такой, какой всегда была, только и всего.