Примерно в те же годы мы начали собирать свой штат музыкантов для сессий, так называемых суперсайдменов, и из них кое-кто с нами до сих пор. Никки Хопкинс был рядом почти с самого начала. Гай Кулер пришел, но с годами почти пропал. На Sticky Fingers мы опять сошлись с Бобби Кизом, великим техасским саксофонистом, и его напарником Джимом Прайсом. Сначала мы пересеклись с Бобби очень мельком, впервые после нашего первого американского тура, в Elektra Studios, где он записывался с Delaney & Bonnie. Джимми Миллер работал там же над Let It Bleed и зазвал Бобби сыграть соло на Live with Me. Это был самый что ни на есть сырой, прямолинейный, без тормозов рок-н-ролл — вещь как специально под Бобби. Так родилось наше долгое сотрудничество. Они с Прайсом добавили немного дудок в финал Honky Tonk Women, но их завели в миксе так низко, что слышно их только в последние полторы секунды на затухании. Чак Беррри воткнул саксофон в самый конец Roll Over Beethoven, и нам тоже понравилась мысль, когда в песне появляется новый инструмент всего лишь за секунду до конца.

Киз и Прайс приехали в Англиию, чтобы отработать на сессиях у Клэптона и Джорджа Харрисона, и Мик столкнулся с ними в одном ночном клубе. Поэтому все получилось что типа хватай их, пока не уехали. Они умели зажигать, Мик считал, что нам нужная духовая секция, а я был только за. Техасский бульдог посмотрел на меня со значением и протехасил: «Мы играли вместе». — «Играли? Где это?» — «На Тинейджерской ярмарке Сан-Антонио». — «А, ты там тоже был?» — «Да уж, блядь, тоже». И тогда я сразу сказал: да хрен с ним, лучше давай сбацаем. Широченная улыбка от подобревшего Бобби и камнедробительное рукопожатие. Ах ты сучий потрох! Бобби Киз! Это было на сессии в декабре 1969-го, Бобби тогда надудел нам на Brown Sugar эпохальное соло, лучшее из всего, что гремит в эфире.

Я в то время устроил себе пару чисток с Грэмом Парсонсом — обе без толку. Вообще за свою жизнь я ломался так часто, что на свете нет столько ремонтных мастерских. Я считал, что эта ёбаная неделя в аду в порядке вещей. Я принимал её как часть жизни, которую сам выбрал. Но ломка — такая хуёвая вещь, что одного раза достаточно, и, правду сказать, так и должно быть. Хотя одновременно я чувствовал себя абсолютно неуязвимым. Кроме того, меня всегда немного потряхивало, когда люди говорили мне, что моему организму можно, а чего нельзя.

Я раньше чувствовал, что независимо от степени обдолбанности в том, что касается меня лично, я свои грехи всегда покрою. И мне хватило самомнения, чтобы думать, что я смогу контролировать и героин. Я думал, что могу принимать, а могу перестать. Но он куда хитрее, чем ты думаешь, потому что какое-то время ты можешь начинать и переставать, но каждый раз, когда выбираешь второе, задача чуть-чуть усложняется. Не в твоей власти, к сожалению, решать, в какой момент прерваться. Принимать легко, отказываться тяжело, и не дай бог тебе оказаться в положении, когда кто-то вдруг вламывается к тебе домой и говорит: пойдем с нами, и ты понимаешь, что сейчас перестать просто придется, но ты не в том состоянии, чтобы ехать в участок и начинать ломаться там. Ты должен как следует подумать и сказать: ага, есть один простой способ не попасть в такое положение — не втягиваться.

Но существует, наверное, миллион причин, чтобы втянуться. Я предполагаю, это может быть связано с концертированием. При высоком уровне энергии и адреналина организм, если это доступно, требует противоядия. И я воспринимал герыч как часть этого баланса. Зачем вообще поступать так с собой? Что ж, мне никогда особенно не нравилось быть знаменитым. На препаратах мне было легче находиться рядом с людьми, хотя ведь и с бухлом эффект был тот же самый. Так что это не совсем правильный ответ. Еще я ощущал, что употребляю, чтоб защититься от жизни поп-звезды. Была у того, чем я занимался, такая сильно неуютная для меня сторона — светское общение, нескончаемый порожняк. Очень трудно было к этому привыкнуть, а вмазанный я справлялся лучше. Мик выбрал лесть, и она очень мало чем отличается от опия — тот же уход от реальности. Я выбрал опий. К тому же я жил со своей женщиной, а Анита была энтузиаст не хуже меня. Думаю, нам просто хотелось исследовать ту территорию. И когда мы отправились на разведку, предполагалось, что мы осмотрим только ближайшую область, но в результате мы исходили её вдоль и поперек.

Билл Берроуз снабдил меня апоморфином и в нагрузку злобной медсестрой из Корнуолла по имени Смитти. Курс лекарства, который мы прошли с Грэмом Парсонсом, по плану должен был выработать полное отвращение к героину. И Смитти обожала заставлять нас его принимать. «Мальчики, пора». Мы с Парсонсом на моей кровати: «Он нет, опять Смитти». Мне и Грэму нужно было завязать прямо перед прощальным туром 1971 года — тогда он со своей будущей женой Гретчен приехал в Англию, и мы на пару предались нашим обычным грехам. Билл Берроуз посоветовал взять эту ужасную женщину следить за приемом апоморфина — Берроуз говорил о нем без умолку, но нам лечение практически ничего не дало. Хотя Берроуз клялся и божился. Я не то что-бы хорошо его знал, разве что по разговорам про наркоту — как слезать и как найти продукт нужного качества. Смитти была у Берроуза любимой сиделкой, но она была садистка. Лечение состояло в том, что она вкалывала тебе это дерьмо, а потом стояла над тобой как часовой. Делать что сказано. Не пререкаться. «Нечего тут сопли распускать, мальчишка. Ты бы здесь не лежал, если бы сам не набезобразничал’’. Мы поправлялись на Чейн-уок, Грэм и я, в моей кровати под балдахином, — единственный парень, с которым я вместе спал. Правда, мы постоянно сваливались на пол, потому что от такого лечения обоих страшно колбасило. А рядом — ведро для блевания, если сможешь перестать корчиться на несколько секунд, чтоб до него добраться. «Грэм, ведро у тебя?» Единственная возможность отвлечься, если хватало сил встать, было спуститься вниз и поиграть на фоно и попеть недолго, точнее, как можно дольше, чтобы убить время. Никому не посоветую такую терапию. Я еще думал, уж не шутка ли это такая у Билла Берроуза — подписать меня на самое худшее лечение, ему известное.

Эффект был нулевой. Трое долгих суток, когда ты успеваешь обосраться и обоссаться, постоянная дерготня и судороги. И после этого имеешь вычищенный организм. Когда принимаешь вещества, то все твои вещества, твои зндорфины, впадают в спячку. Они думают: ага, мы ему не нужны, потому что внутри теперь какая-то другая штука. И им надо семьдесят два часа, чтобы проснуться и начать работать снова. Но обычно почти сразу, как отмучился, подсаживаешься опять. После всего этого, после недели по горло в говне, мне нужна доза. Отсюда все те разы, когда я переламывался, только чтобы сразу взяться за старое. Все потому, что ломка — это очень сурово.

Хоть власти однажды не смогли колесовать бабочку, они продолжали пробовать снова и снова — в моем доме на Чейн-уок в конце 1960-х и начале 1970-х. Я даже как-то привык к швырянию о собственный косяк, когда возвращался домой из клуба в три часа ночи. Как только я подходит к калитке, из кустов выпрыгивали эти чувачки с дубинками. Ага, снова-здорово, вставай в позу. «Лицом к стене, Кит». Это их наигранная свойскость меня раздражала. Они хотели посмотреть, как ты скривишься, но, чувак, мы это уже проходили. «О, летучий отряд!» — «Нам бы улетать так, как ты, Кит» — и вся такая поебень. Ордера они не прихватили, но не поиграть в свои игры не могли.