Кажется, я действительно стал жестоким. Настоящим боевым командиром для ожесточенных сердцем и-чу.

Партизанили мы не слишком успешно и совсем недолго. Пытались уйти тайгой, но то и дело натыкались на казачьи разъезды и жандармские дозоры. Большой мир был для нас закрыт. Я надеялся на чудо — оно не случилось.

Пришлось воевать в этой непролазной глуши. Силы отряда таяли. Миряне отнюдь не рвались вступить в наши ряды, хотя мы принимали всех желающих, сулили грядущую славу, почести и возможность вступить в Гильдию. Казалось бы, в любой деревне найдется несколько дюжих молодцов, ненавидящих монотонную, беспросветную жизнь крестьянина, не знающих, где бы косточки размять, куда силушку девать.

Но, как видно, у нас на лицах лежала печать смертников. Даже самый тупой деревенщина чуял: обречены мы, и связаться с нами — себе самому приговор подписать. Не сегодня, так завтра, не через месяц, так через полгода — все равно конец один.

В редких перестрелках погиб один из моих ребят, еще двое были ранены. Их, как и впавших в младенчество Ко-вылина с Каргиным, пришлось оставить у местных охотников — верных людей. Охотники эти не единожды выводили отряд из жандармских ловушек, снабжали нас копченым мясом, сушеными грибами, солью и табаком, но идти с нами наотрез отказались.

За время наших мытарств к отряду присоединились-таки шестеро деревенских парней, от которых было больше хлопот, чем пользы. Их всему предстояло учить. И первым делом вбить в их тупые головы, что мы — отнюдь не разбойники с большой дороги, которым все дозволено, а борцы за идею, которую и они, глядишь, когда-нибудь да поймут.

А потом мы напоролись на засаду казаков енисейского куреня. Нас встретил ружейный залп, с флангов ударили ручники, а в тылу из густого тумана появились конные автоматчики. Был долгий трехчасовой бой, порой переходивший в рукопашный, и я потерял всех необстрелянных новобранцев и двоих и-чу. Спасли нас только трофейные бомбометы, которые мы поставили на прямую наводку. Снаряды подняли болотное месиво в небеса, порубили в щепки сотни древесных стволов, превратив в ад топкую таежную падь.

Ушли четверо. Казачки, по-прежнему имея десятикратное превосходство в людях, сели беглецам на хвост. Нам не удавалось их сбросить — как ни гнали мы лошадей, как ни запутывали следы, на какие уловки ни шли.

Тогда мы перекрыли узкую лощину, заросшую ельником, понавесив две дюжины гранат-растяжек — все «лимонки», что у нас остались. А лучший из уцелевших, снайпер Уматов, остался прикрывать отход и отстреливался четверть часа, положив едва не целый взвод. Но пластуны по взгорьям зашли Уматову в тыл и закидали его «гнездо» гранатами.

Вот так мы оторвались от погони. Осталось нас трое: я, ловец Петров и кадет Миллер. Меньше чем ничего. Пришло время глянуть правде в глаза. На сей раз мы уцелели, но что дальше? Нет смысла затягивать агонию. И я отпустил ребят домой.

Мы стояли на обрыве, прижавшись друг к другу, а под ногами, далеко внизу, бурлила и пенилась, набрасываясь на острые зубья скальных обломков, речка Танжерка. Берег здесь был до того крут, что спуститься к воде можно, лишь ласточкой сиганув с высоты — или о камни расшибет, или о воду расплющит.

С трех сторон река. Когда-нибудь подмоет Танжерка обрыв, и рухнет гигантская глыба, перегородив русло. Нам некуда бежать. Остается лишь, по-прежнему обнявшись, прыгнуть вниз. Один шаг — и готово. Так просто, так легко. И всем нашим мучениям конец.

Мы стояли на обрыве. В извилистом ущелье разъяренные волны набрасывались на гранит, пытаясь его разгрызть, но только облизывали камень и уносились прочь, посрамленные. Извечное противоборство двух стихий — земли и воды. И никому из них не познать окончательной победы. Вот и наша жизнь — вечное коловращение, череда атак и отступлений, чересполосица удач и провалов. Только в конце пути — так скоро и так не скоро — неотвратимое исчезновение из мира.

Мы не думали о смерти. Мы ни о чем не думали в этот затянувшийся миг счастья. Мы были вместе — больше ничего не нужно.

Встретились мы в Верхнем Вычегае, на ярмарке. Я старательно делал вид, будто продаю фаньские бусы из фальшивого жемчуга, полудрагоценных камней и чудесных морских ракушек. Настя приехала из Тутолова — купить сладостей для младшего брата и отрез на платье для матери, но не сумела себя пересилить, заглянула в торговый ряд с украшениями.

Остановилась у моего лотка, щупала розовые и голубые ракушки, нанизанные на суровую нитку. Покупать не покупала, жаль было денег, но и уйти не могла — глаз не оторвать от такой прелести. Одета она была бедно, но чисто и со вкусом. Интересно, сама пошила эту шубку из обрезков бросовых шкур или кто помогал?

Видя девичье мучение, я решил подарить ей ожерелье. Хоть кому-то могу сделать приятное — уж если спасти никого не в силах… Она наотрез отказалась от дорогого, как ей думалось, подарка, но я был настойчив. Я прямо златоустом заделался, я не принимал отказов, я был смертельно обижен, я готов был на колени перед ней пасть прямо в снег и в конце концов победил.

Мне было доверено повесить ожерелье на шею. Насти. И я, дрожа, как мальчик, касался кончиками пальцев ее нежной розовой кожи. Повесил. Сумел. Н-да…

Мы разговорились, и вскоре я знал ее нехитрую историю.

Настя была дочерью ссыльного профессора антропологии Николая Павловича Дудицкого, который по завершении срока остался в здешних местах. Все равно его любимая наука по-прежнему была под запретом. Во время долгой ссылки он женился на местной учительнице Марии Федоровне; у них успела вырасти дочь, а младшему сыну Степе исполнилось десять лет. Мальчик учился в ломовской гимназии за казенный счет — как лучший ученик. Вместе семья Дудицких собиралась только на зимних и летних каникулах, когда бывший профессор ездил в город и забирал сына домой. Работал он на медном руднике бухгалтером.

Дочь, Анастасия Николаевна Дудицкая, получила прекрасное домашнее образование, в совершенстве владела тремя языками, играла на гитаре и клавесине, который каким-то чудом попал в здешние края, знала приемы сиамской борьбы. Но применить все эти таланты в Ломовском уезде Илимской губернии было никак невозможно.

Ее приняли в гувернантки к малолетнему наследнику графа Нахметьева, владельца Тутоловского и еще десятка других рудников в разных частях губернии. Граф был щедр и весьма либерален. Казалось, будущее Насти обеспечено. Однако проработала она в особняке Нахметьевых недолго. Девушка сразу приглянулась старому ловеласу. Он выбрал подходящий момент и… Только умело проведенный прием спас ее девичью честь.

Можно себе представить бешенство графа. Настю, понятное дело, немедленно погнали со службы. Для родителей она сочинила весьма убедительную историю — боялась, что отец не стерпит обиды, и тогда быть беде. Но истина вскоре выплыла на свет — графская прислуга проболталась. Теперь вся волость знала, отчего «барин» цельных две недели ходит с рукой на перевязи.

Николай Павлович вызвал графа на дуэль, а когда Нахметьев отказался, дал ему пощечину. Охрана избила профессора и вышвырнула из дверей конторы в сугроб. Никто не смел помочь потерявшему сознание старику. Пока Насте сообщили об отце, пока она примчалась к нему, он успел обморозиться и схватить тяжелейшее воспаление легких. Об антибиотиках в здешней больнице и слыхом не слыхивали. Словом, похоронили Николая Павловича через двенадцать дней.