их. И с удовлетворением отметил, что жжение сразу уменьшилось. Носоглотка тоже нуждалась в воде, но нет… Жжение в горле и носу он готов был терпеть. Андрей Николаевич даже не сделал глотка, воду нужно беречь. Днём тут будет под пятьдесят, а УК-костюма с охлаждением у него больше не было.

И он, закрыв флягу, пошёл на восток, подальше от реки, ему нужно было пройти десять километров, дальше вглубь степи его искать не будут. У них на лодке не было транспорта, а догнать и поймать его пешком у людей Люсички никаких шансов. Уж в чём-чём, а в этом он был уверен.

Вокруг, шурша крыльями, пролетала саранча. Судя по шелесту, тяжёлая, жирная, калорийная. Ему очень хотелось есть. Будь он уверен, что его не ищут, включил бы фонарик – дурное насекомое всегда интересуется светом – и ловил бы её рукой, фуражкой. Тут же, откусывая ноги и головы, ел бы её без соли, сырой, как в детстве. Голодным бы точно не остался. Но сейчас даже маленький фонарик из фляги включать нельзя. А ещё нельзя останавливаться – нужно уходить от реки дальше. Ему ещё два часа идти на восток. Только там он будет чувствовать себя в безопасности.

Небо на востоке покраснело. У него, конечно, слезились глаза, но Горохов всё-таки мог различить изменение цвета. Да и саранчи стало меньше. Скоро утро. Солнце. А у него чешется всё тело, особенно в промежностях. Да, там. Он знает, что будет дальше.

Конечно, он не умрёт от речной воды. Но зуд уже начинал его донимать по-настоящему. Если в носоглотке и горле всё отекло, но перестало болеть и чесаться, то голова под фуражкой просто горела: почеши, почеши темя, почеши затылок и за ушами. И уши тоже чешутся. Такого сильного зуда с ним никуда не случалось, это и понятно: он столько не плавал в речной воде.

А ещё отёк на руке увеличился. Но на это уполномоченный внимания не обращал, рука не болела, только ныла – и то хорошо.

В довершение всего, когда начали высыхать сапоги, начался зуд ног. И если голову, а при старании и спину, можно было почесать, то ноги были абсолютно недоступны.

Но он, стараясь не замечать всего этого, упрямо шёл и шёл прямо на восход. Пока в двух километрах от реки не услышал знакомый стрёкот. Это не саранча, саранча в предрассветной дымке уже начала прятаться в барханы. Так стрекотала сколопендра. Она была за соседним барханом. Бог знает, что у неё на уме. Опасная тварь, как правило, охотится из засады. Но может с голодухи взобраться на бархан и брызнуть кислотой оттуда. Уполномоченный замер и, стараясь не шуметь, левой рукой с большим трудом достаёт из потайного кармана пистолет. Пистолет с восьмью патронами против сильного, быстрого и очень стойкого животного? Нет, конечно. Горохов потихоньку пошёл обратно, обошёл по дуге то место, где услышал сколопендру, и снова взял курс на восход. Но теперь он не выпускал оружия из руки.

***

Солнце уже полностью вышло из-за горизонта, а он всё ещё шёл на восток. Шёл, старясь не смотреть на белый круг, стоило взглянуть – и сразу начинали слезиться глаза, появлялась резь. Речная вода всё-таки давала о себе знать. Андрей Николаевич выпил много воды на лодке, но с того времени, как вылез на берег, он уже дважды останавливался и отпивал из фляги по пять глотков. Во-первых, ему было реально плохо, и первый раз он попил, чтобы хоть как-то облегчить дыхание, а второй раз – когда почувствовал, что у него поднимается температура, и ему нужно было запить таблетку. Эти водопои были ещё и временем передышки. Он останавливался и осматривался. Смотрел в бесконечное синее небо, пытаясь своими воспалёнными глазами увидеть там чёрную точку коптера.

Нет, ничего не было. Пустыня как пустыня, без малейшего признака существования человека. А солнце тем временем взлетало всё выше, и с ним повышалась температура. И зуд, который, казалось, потихонечку притихал, вдруг ожил. И стал ещё нестерпимее. Хоть раздевайся и чешись. И разувайся. В сапогах всё ещё было сыро, но уже жарко. Он сжимает и разжимает пальцы на ногах. Как бы ни хотелось ему сесть и разуться, заодно и отдохнуть, но на это нет времени, нужно уходить от реки как можно дальше.

«Только не думать об этом».

Он, не останавливаясь, шёл вперёд, щурясь на восходящее солнце.

И случайно взгляд его упал на предмет в песке. Предмет. Это то, что пустыня не производит. Красный, выцветший на солнце пластиковый цилиндрик. Ружейная гильза двенадцатого калибра.

Её вымело ветром из бархана, и он сразу её заметил. Это могло значить всё, что угодно. Но первое, что приходило на ум: казачье кочевье где-то рядом. А это значит, рядом вода и еда. И транспорт.

Он сразу влезает на тот же бархан, на котором заметил гильзу. И смотрит по сторонам. И, конечно, замечает то, что и рассчитывал увидеть. Меньше чем в трёх километрах от него белела длинная, но невысокая, метров в шесть-восемь, дюна. И над нею красными зубами торчали камни.

Отличное место для стоянки казачьего коша. Для стойбища. Он сразу пошёл в ту сторону. Именно на казаков он и рассчитывал, когда прыгал в воду с лодки. Вот только одно его смущало. Он не видел на окрестных барханах сетей, и даже штанг под сети не было. Казаки не ловили саранчу? Хотя барханы были, что называется, «саранчовые». Он шёл дальше и смотрел по сторонам, и опять не видел того, что подтверждало бы человеческое присутствие. Ни следов людей, ни следов покрышек. Но уполномоченный не останавливался. Продолжал идти, надеясь, что свои сети казаки поставили с другой стороны дюны. Меньше чем через час он, уже заметно выдохшийся и изнемогающий от зуда и жары, влез на дюны и заглянул вниз. Да, люди тут жили. Долго жили. Но сейчас их тут не было. Откочевали. Ушли. Он, чтобы не жариться на солнце, спустился вниз, в чёрную тень камня. Присел там, переводя дух. Нельзя было обнадёживать себя столь лёгкой удачей. Теперь же у него был отличный повод, чтобы отчаяться. Но уполномоченный не был готов сдаваться. Стоянка брошена давно, может быть, месяц назад; куда откочевал курень – одному богу известно. Но… Казаки никогда не отойдут далеко от реки. Река – это рыба, рыба – топливо. И деньги. Именно за удобные места на реке у казаков вспыхивали ссоры не менее свирепые, чем за колодцы. Колодцы.