– Алло?

– Ну, – говорит матушка, – я не знаю, кто успел поговорить с Лалли…

– Ты бы выяснила, кто еще не успел с ним поговорить.

– Послушай, Вернон, не говори гадостей. Уже и слова сказать нельзя. Тут в последнее время шляется масса всякого народа, все вынюхивают, вопросы задают о твоем отце. И девочек тоже всех перебаламутили. Я думаю, у Лалли и без того забот хватает со всеми этими делами. А мне еще нужно денег накопить, чтобы подправить эту чертову скамейку, она с каждым днем проседает все глубже и глубже…

– Вынюхивают?

– Ну, знаешь, задают вопросы насчет того, почему тело твоего отца тогда так и не обнаружили, и так далее. А Лалли стал такой дерганый с тех пор, как бросил Жоржетт – даже Пан и Вейн заметили.

– А Вейн теперь – член вашего клуба, так, что ли?

– Ну, ей через столько всякого пришлось пройти, когда «Лаликом» отказался от участия в проекте по созданию местного спецназа. Шериф все свои обиды срывает на ней, и ей действительно приходится из штанов выпрыгивать, чтобы хоть как-то проявить себя – ты в последнее время стал такой нечуткий, Вернон.

– Ну, я-то вряд ли как-то могу повлиять на ситуацию, ма.

– Да понимаю я, понимаю. Вот, действительно, слова тебе не скажи. Если бы он только вернулся, как бы все изменилось сразу.

– Не жди его, ма.

– Я все поставила на кон, Вернон, это любовь, понимаешь? Женщины чувствуют, когда это любовь, а когда просто фрикция.

– Фикция, ма.

– Оп, мне нужно бежать, приехали Пам и Вейн, а я еще не закончила вшивать молнию Пам в брюки. Харрис сегодня открывает сетевой магазин, и у него там куча специальных предложений. Обещай мне, что все у тебя будет в порядке…

– Пальмира носит брюки?..

Она бросает трубку. Из телевизора в соседней камере льется голос Тейлор, так что я сажусь играть в шарики и стараюсь даже не смотреть вокруг. Слишком погано на душе, чтобы работать сейчас над моим арт-проектом. Может, позже.

– Госссподи Иисусе, Литтл, – орет зэк с другого конца Коридора. – Заткнись ты, на хуй, со своим злоебучим пиздозвяканьем!

Он нормальный парень, этот зэк. В общем, они тут все ребята крутые. И планируют собраться все вместе и выпить пива со свиными ребрышками, когда попадут на небеса. Или куда они там попадут. Я, если честно, пока не отказался от перспективы сделать то же самое здесь, на земле. Правда, она всегда где-то рядом, девственно-чистая, и – ждет. Хотя, с другой стороны, не так уж и много шума от моих шариков. С ними всегда так, сядешь и забываешь про все на свете. Оттянешь пару с одного конца, отпустишь, а с другого отлетает в сторону точно такая же парочка; а весь удар принимает на себя один-единственный неподвижный шарик посередине и передает импульс.

– Эй, Верняк, Литтл, ты, запропиздый хуем ёбнутый блядожопый хуесос!

– Гос-споди Ии-сусе! – кричит в ответ Джонси. – Может, заткнешься, а?

– Джонс, – отвечает зэк, – вот говорю тебе, бля буду, я, на хуй, повешусь, если он не прекратит щелкать своими сучьими яйцами.

– Успокойся, мальчик имеет право немного развлечься, – говорит охранник. – Сами же все знаете, что такое ждать ответа на апелляцию.

Он и в самом деле хороший парень, старина Джонси, хотя, конечно, не гений. Иногда он останавливается возле моей клетки, чтобы сказать, что мне утвердили помилование. «Литтл, тебе пришло помилование», – так и говорит. И смеется. И я смеюсь вместе с ним – пока.

– Джонси, я не шучу, – опять кричит зэк. – Этот ёбаный звяк-перезвяк трендит над ухом с утра до вечера, и ночью тоже, и не уснешь ни хуя; у этого пацана крыша съехала – я тебя прошу, хоть ненадолго, займи ты его хоть Ласаллем, что ли.

– Щас, разбежался, ты тут у нас, типа того, самый главный начальник. Мне приказы отдавать. Дай мне миллион долларов, и я подумаю, что можно сделать, – отвечает Джонс. – К тому же, на хуя ему Ласалль? На хуй ему Ласалль не нужен, а теперь заткнись к ебене матери и молчи в тряпочку.

– Литтл, – надрывается зэк, – не будет тебе ни хуя никакого помилования, а я достану где-нибудь отбойный молоток и так впендюлю тебе в задницу, что в гландах засвербит, если ты щас же не перестанешь звенеть яйцами!

– Эй! – рявкает Джонс. – Я тебе что сказал?

– Джонси, у пацана проблемы, ему Ласалля как раз и не хватает, чтобы предстать перед Господом.

– Этого парня Ласаллем не исправишь, – отвечает Джонс. – А теперь заткнись и ложись спать, понял меня?

– У меня, в конце, концов, есть блядские права человека в этой блядской кутузке или нет! – заходится криком зэк.

– Ложись, на хуй, спать, – рычит Джонс. – Я сейчас попробую что-нибудь сделать.

Я перестаю звенеть и сижу тихо. Кто такой Ласалль? Мысль насчет свидания с Богом застряла у меня в мозгу как заноза.

После завтрака приходит охранник и выводит меня из камеры.

– Ага! Правильно! – кричат зэки, когда меня ведут мимо их камер.

Мы спускаемся на несколько лестничных пролетов, в самую нижнюю часть здания, которое похоже на кишечник – если, конечно, это не слишком грубое сравнение с моей стороны, – и в конце концов останавливаемся в каком-то темном сыром коридорчике, всего на три камеры. У этих камер нет ни решеток, ни окон, а только массивные железные двери, как у банковских сейфов, с бронированным смотровым окошком.

– Был бы ты не ты, а кто другой, ни в жисть тебе суда не попасть, – говорит охранник. – Суда тока знам'нитых убийц пускают.

– А что здесь такое? – спрашиваю я.

– Да навроде часовни.

– И пастор тоже здесь?

– Пастор Ласалль – здесь.

Он подходит к самой последней двери и открывает ее. Несколькими ключами.

– Пастор сидит у вас тут под замком? – спрашиваю я.

– Это ты сидишь тут под замком.

Стражник щелкает расположенным снаружи выключателем, и темную камеру заливает тусклый зеленый свет. Она пустая, если не считать двух металлических коек вдоль стен.

– Садись. Ласалль щас будет.

Он выходит обратно в коридор и смотрит куда-то вверх, в люк над лестницей. Через минуту до меня доносятся шарканье ног, лязг металла, и на пороге появляется чернокожий старик в засаленной спортивной шапочке, как у механика, и в обычной серой рубашке и брюках. На лице – смущенная такая улыбка. Причем такое впечатление, что она там появилась не секунду назад.

– Постучи, когда пойдешь обратно, – говорит ему охранник и запирает дверь.

Старик похлопывает руками по койке напротив меня, а потом со скрипом и скрежетом в суставах опускается на голые пружины, как будто меня тут и вовсе нет. Потом он натягивает шапочку поглубже, сцепляет пальцы обеих рук на животе, закрывает глаза и всем своим видом излучает полное довольство жизнью.