Айсберг, этот донельзя заношенный в литературе двадцатого века объект, может опрокинуться от хлопка в ладоши, когда подтаян снизу теплыми течениями до кондиции, а может опрокинуться и без всякого хлопка, и тогда на случившемся неподалеку корабле потом припомнят и поклянутся, что в этот самый миг рулевой кашлянул, вот оно и сыграло оверкиль.

Со времени изобретения огнестрельного оружия из него перестреляли неисчислимое множество народу от безымянных прохожих до русских царей и американских президентов, но только пара пуль из средней паршивости револьвера в лоб средней вшивости эрцгерцога вызвала глобальное обрушивание лавины мировой войны.

Когда невидимая рука пишет на стене «мене, такел, фарес», то буквы эти тоже невидимы, и все это тот же миф, происходящий из метафоризации общественного сознания, которое улавливает сосчитанность, взвешенность и отмеренность срока существования государства, которому пришел конец: бесчисленное множество мелких и самих по себе незначимых примет окутывает и скрывает малое число крупных и значимых причин, не видимых современникам вне исторической ретроспективы, и возникает не аналитическое знание, но ощущение конца, и это ощущение может иметь силу абсолютной достоверности. Уже потом вспомнят слова на стене, которые проецируются памятью ощущений на память о стене, и напишут мемуары Кассандры, ибо торжество историка состоит в крепости заднего ума.

В крушении сгнившего и выжранного изнутри государства всегда есть краткий момент неустойчивого и хрупкого равновесия, отделяющий период «хапай что можешь» от следующего за ним периода «спасайся кто может». Это звездный час авантюристов. Безоглядная наглость и интуитивная уверенность в безнаказанности дают колосистые всходы в самых кротких и благонамеренных мужах. Гражданское общество молниеносно преображается в скопище мелких жуликов, где правят бал банды головорезов.

Эти рассуждения имеют здесь смысл лишь как объяснение и подтверждение тому, что в критические периоды люди перестают руководствоваться рациональным и дальнобойным расчетом, потому что множество неопределенных и не зависимых от них факторов не дают возможности рассчитывать свои действия даже на год вперед, а начинают руководствоваться «верхним чутьем», то есть темпераментом, интуицией и желанием. Русский «авось» лезет вверх, как стрелка барометра, пока не упрется в «великий бунт». Или «великий хаос». И тогда каждая серьезная молекула превращается в сама себе тактическую единицу.

Ольховский ощущал себя, в качестве командира крейсера, единицей оперативной. С этим ощущением он спустился в катер,

где флаг речной милиции был заменен на андреевский, а готовно пошедшие на спецзарплату милиционеры, благодушные после флотского завтрака с водкой, небрежно и значительно изобразили отдание чести, косолапя ладонь на американский манер.

На набережной поймал частника, разъезженный «фольксваген-гольф», цвет которого постепенно переходил от серой грязи внизу к красной крыше, и за полтинник поехал в Останкино. Водитель, худенький желтоволосый парнишка в разночинских очочках, прикуривал одну сигарету от другой и рвал на желтый, обгоняя всех независимо от ряда.

— Ну, и почем у вас бензин? — спросил он, определив приезжего и узнав, что тот из Петербурга. — А зарплаты такие же? Говорят, ваш мэр под Лужковым лежит. — И хладнокровно подрезал «БМВ», проскочив перекресток.

Острие Останкинской башни терялось в летящем тумане. Ольховский дважды сбегал взад-вперед через широкую и буквально простреливаемую полетом машин улицу Академика Королева, выясняя нужный ему корпус. Блочные здания телецентра стояли, однако, в нейтральном отдалении от вышки.

В вестибюле пришлось унизительно препираться с охраной и вести долгие нудные переговоры через стеклянную стойку бюро пропусков. Секретарша главного редактора отрезала по телефону, что шеф в командировке. У заведующего редакцией новостей шло совещание.

В конце концов (он успел стереть грязные брызги с брюк над каблуками) спустилась какая-то девочка — то есть сорокалетняя дама с вечной взмыленностью в чертах увядающего личика. Девичьими манерами и интонациями она пыталась привести свой явный возраст в необидное соответствие с малой социальной значимостью и, видимо, столь же незначительной зарплатой. Эта загнанная судьбой в пятый десяток девочка приняла пакет и заверила, что передаст сразу после конца совещания. Дать расписку в получении пакета она отказалась, а на вопрос о телефоне продиктовала номер справочной, налепленный тут же на стекло бюро пропусков.

— Это обязательно должно прозвучать сегодня в двадцать один ноль-ноль — в девять вечера! В новостях! — с предельной вескостью внушал Ольховский, продолжая держаться двумя пальцами за большой желтый пакет, засургученный в центре и по углам.

— Это решаю не я, но мы всё обязательно рассмотрим прямо очень вскоре, — нетерпеливо уверяла дама.

— Вы оцените — это сенсация. Это бомба! — гипнотизировал Ольховский, меняя обольстительную улыбку на каменную официальность и обратно. — Желательно дать в начале.

— С эфирным временем всегда бывают сложности, но если у вас горячая информация, то все будет о'кей, — она пританцовывала и поглядывала на часы. Ольховскому пришло в голову, что она пытается выглядеть собственной дочерью и, наверное, дома присматривается к ее манерам и перенимает тинейджерский слэнг и приколы, возможно даже репетируя их в ванной перед зеркалом.

Вся поездка, с поисками, ожиданием и томительным пропихиванием через уличные пробки, заняла часа четыре. А по возвращении открылась очередная новость:

На набережной, в кузове шаланды, стоял огромный барабан с намотанным черным толстым шлангом, и один конец этого шланга уходил в открытый колодец городских магистралей. Вверху работяги на вышке автоподъемника ковырялись в проводах, внизу с самосвала съезжала жестяная трансформаторная будка, а у самой воды растопырил опорные плиты шестиосный японский автокран «Като», нарядный и яркий, как апельсин. Коробчатая стрела была развернута к «Авроре», и стрела эта выдвигалась медленно и бесконечно, секция за секцией все вылезала и вылезала, подобно щупу какого-то марсианского аппарата, пока не остановилась, упруго покачиваясь, в метре от борта.

— Эт-то еще что такое?! — командирским голосом рубанул Ольховский по непонятной самодеятельности.

Оглянулся только один — высокий и сутулый, в желтой монтажной каске и ватнике, отличавшемся от брезентовых курток остальных: он единственный казался ничем не занят, а из нагрудного кармана ватника, нового, оливкового, с пелеринкой, торчали блокнот и ручка:

— Вы командир «Авроры»? Вернулись, что ли?

— Что здесь происходит и кто вы такой?

— Как что. Все в порядке. Подключаем вас на стоянке к городским магистралям.

— Каким магистралям?

— Каким принято. Вода холодная и горячая, электричество, телефон. К стенке вам тут не подойти — вот, протягиваем. А насчет канализации указаний не было.