Простого подозрения, что данное лицо — «лихой человек», было достаточно, чтобы ему начали выворачивать суставы и ломать кости, рвать ему тело кнутом и жечь огнем. Это была общепринятая норма тогдашнего уголовного права: Грозный мог сослаться на нее, возражая Курбскому на его упреки в неслыханном мучительстве. Если изменников не казнить, то разбойников и воров тоже нельзя пытать — «то убо вся царствия не в строении и междоусобными браньми вся растлятся». Но тогдашнее уголовное право имело еще и другую особенность. Построенное, как и весь тогдашний общественный уклад, на групповом начале, оно допускало коллективную ответственность целой семьи и даже целой области за преступления отдельных лиц. Если жители данной «губы» на повальном обыске не умели или не хотели назвать, кто у них лихие люди, а потом лихие люди в округе сыскивались помимо них, лучших людей из местного населения били кнутом, а иногда подвергали и смертной казни. Эта форма круговой поруки объясняет нам самый трагический эпизод опричного террора — расправу с новгородцами в 1570 году. Что в основе этого мрачного дела лежал какой-то заговор, в котором приняли участие, с одной стороны, видные члены государева двора: «печатник» (государственный канцлер) Висковатов, «казначей» (министр финансов) Фуников, наиболее близкие лично к царю опричники Басманов-старший и князь Вяземский; с другой, высшее новгородское духовенство — в этом, кажется, не может быть сомнения. Мелькало опять и имя Владимира Андреевича Старицкого: возможно, впрочем, что этим именем просто пользовались при каждом подобном случае, как обвинением в роялизме в 1793 году во Франции. Населению было поставлено в вину, что оно не выдало изменников, укрыло лихих людей, что подавляющее большинство ничего не могло знать о заговоре, не меняло дела, — ведь и об обыкновенных, уголовных лихих людях откуда же было знать большинству населения? Что круговая порука была здесь больше предлогом, легко видеть, если присмотреться к тому, кто был главным объектом погрома. Хватали и били «на правеже» (неисправного должника в тогдашней Руси били палками, пока не отдаст долга) монастырских старцев, представителей крупнейшего капитала того времени, гостей и иных торговых людей; ограбили казну архиепископа и ризницу Софийского собора. Дело о заговоре явилось, таким образом, удобным поводом для экспроприации крупной новгородской буржуазии, что, конечно, было очень в интересах буржуазии московской и новгородской церкви. Несмотря на всю грызню между боярскими публицистами и «вселукавыми мнихами иосифлянами», церковь, как феодальная сила, всегда была теснее связана с боярством, нежели с более демократическими слоями. В дни «избранной рады» между митрополитом Макарием и этой последней отношения были самые дружеские, а опричнина начала низведением с митрополии Афанасия и кончила ссылкою и убийством митрополита Филиппа, не перестававшего «печаловаться» за опальных бояр. Одним из последних актов политики Грозного была отмена церковного иммунитета («тарханных грамот», в 1584 году), прямо мотивированная тем, что от церковных привилегий «воинственному чину оскудение приходит велие». Выступление опричнины против новгородской церкви в 1570 году, таким образом, более чем понятно.

Экономические итоги XVI века

Торжество среднего землевладения; было ли это прогрессивным явлением ♦ Победа перелога над пашней; падение сельскохозяйственной техники; юридическое объяснение этих явлений, его несостоятельность ♦ Влияние внешней политики: ливонская война, потеря Нарвы, крымский набег 1571 года. Недостаточность этих причин для объяснения запустения: размеры последнего ♦ Хищнический характер помещичьего хозяйства; хлебное барышничество; падение цены денег ♦ Торговля крестьянами: «пожилое»; «боярское серебро»; что значило при этих условиях «прикрепление крестьян»? ♦ Кризис помещичьего землевладения

К концу XVI столетия в старых уездах Московского государства среднее, поместное, землевладение решительно господствовало. Крупные вотчины сохранялись лишь как исключение. Мелкое землевладение тоже было окончательно поглощено поместным.

Типичным было владение от 100 до 350 четвертей «в поле» (от 150 до 525 десятин, по нашему теперешнему счету, при трехпольной системе) — со всеми признаками нового хозяйства: барской запашкой, денежным оброком и крестьянами, привязанными к земле неоплатным долгом. Как это ни странно на наш современный взгляд, в первой половине века то был экономически прогрессивный тип, мы это видели уже в начале прошлой главы. Его победа должна была бы обозначать крупный хозяйственный успех — окончательное торжество денежной системы над натуральной. На деле мы видим совсем иное. Натуральные повинности, кристаллизовавшиеся в сложное целое, известное нам под именем крепостного права, снова появляются в центре сцены и держатся на этот раз цепко и надолго. Вольнонаемный рабочий, снившийся дворянскому публицисту первой половины века и, местами, действительно заводившийся в более передовых имениях, исчезает на целых два столетия: Иван Семенович Пересветов находит себе продолжателей только в дворянских «манчестерцах» сороковых и пятидесятых годов прошлого века. Ожесточенная погоня за землей в середине столетия, нашедшая себе такое яркое выражение в конфискациях опричнины, казалось, должна была бы показывать, что, по крайней мере, в центре государства большая часть доступных земель уже использована. Вовсе нет, однако: по писцовым книгам 1584–1586 годов в одиннадцати станах Московского уезда на 23 974 десятины пашни приходилось почти 120 тыс. десятин перелогу, земли запущенной и заброшенной, отчасти вновь поросшей лесом. Тогда как в первой половине века леса в центре были так основательно сведены, что иностранным путешественникам около Москвы попадались одни пни, а из лесных зверей им удалось видеть только зайцев, что очень дивило людей, привыкших считать Московию лесистой и обильной всяким зверем страной. Один очень авторитетный исследователь решается даже утверждать, что регресс был не только количественный, что техника земледелия падала в Московской Руси параллельно с торжеством среднего землевладения. «В большинстве названных (центральных) уездов, — говорит он, — с замечательной правильностью паровая зерновая система, господствовавшая в 60-х годах XVI века, сменяется к концу столетия переложной системой: исключение представляет, в сущности, только один Московский уезд, и то отчасти»[122]. Во имя экономического прогресса, раздавив феодального вотчинника, помещик очень быстро сам становится экономически отсталым типом: вот каким парадоксом заканчивается история русского народного хозяйства эпохи Грозного.

В наличной исторической литературе мы не найдем разрешения этого парадокса. Кроме сейчас цитированного исследователя его никто, кажется, даже и не заметил. Его ответ также едва ли может нас удовлетворить: источник «вредного хозяйственного влияния поместной системы» этот автор видит в «юридической природе поместья», владения условного и потому ненадежного. Но условным было всякое владение в феодальном мире — всякое «держание» обусловливалось несением известного рода повинностей и могло быть отобрано в случае неисправности владельца. Если исходить из этого признака,