Она почувствовала себя загнанным зверем, и вслед за страхом вернулась тошнота. Шевалье помог сложить в чемодан и дорожную сумку то немногое, что у нее оставалось. Уильям Крамбл вставал не раньше покудня, а его служанка как раз ушла на рынок, так что Мари-Мадлен послала Наплечницу в «Коронованную гарпию» за каким-нибудь олухом, который согласился бы донести ее вещи до реки, где всегда поджидали свободные лодки. Там-то Мари-Мадлен и попрощалась с Тассило де Паваном: вдобавок к ценным сведениям, он наградил ее сифилисом и подарил колье из фальшивого жемчуга.

Она путешествовала под именем баронессы де Нувар с новой служанкой Фридой - белобрысой фефелой с одним-единственным зубом, судомойкой, бесподобно хлебавшей суп прямо из кастрюли и топтавшей мышей пятками. Фрида понимала чуть-чуть по-французски и, на первый взгляд, была не из тех служанок, что сразу убегают, как только перестают платить и кормить или если нечего больше украсть.

Мари-Мадлен наматывала круги по воле случая - повсюду свирепствовала война, которую Король-солнце вел против могущественных Соединенных провинций. Переезжая с места на место -из Нидерландов в Пикардию, из Антверпена в Брюссель, с тучных земель на разоренные, с обугленных развалин в благоденствующие города, она видела обе стороны жизни и вспоминала двуликую маску над двором своего парижского особняка.

В Антверпене, где женщины, выделяясь черными силуэтами в густом меловом свете, скрепляли накидки на лбу маленькими застежками, Мари-Мадлен все-таки обменяла опалы на краюху хлеба. Она собиралась их вскорости выкупить, но так и не получилось. Маркиза ощущала себя неимоверно уязвимой и беззащитной. Тяжеловесная фламандская фривольность ей претила.

Мари-Мадлен не прельщали ни кассетные потолки, ни колоссальные камины, а буржуа казались слишком уж неотесанными: даже богатые дамы носили здесь передники, а мужчины не снимали шляп за столом - как полстолетия назад во Франции. По вкусу пришлась только еда, и Мари-Мадлен уплетала за обе щеки синие мидии, розовые креветки, пирожки с анчоусами, пикшу с луком-шарлот и зюдерзейских угрей с зеленью, матлот из трески, сладкие пироги с яйцом или грушами, кролика с черносливом, тушеного ската, толстый черный карбонад, обильно приправленный по-голландски пряностями, полные тарелки жирной капусты и медовых панке[160], испеченных в небесно-голубых изразцовых кухнях.

Пусть эти люди туго соображали, энергии им было не занимать. Вопреки военной смуте, нетерпимости испанцев, религиозным распрям, непосильным податям и эпидемиям, они пировали за длинными столами в зарослях ивняка, где отбеливались разложенные на солнце штуки полотна. Плясали на ярмарках, устраивали языческие шествия, любовались фейерверками, играли в кольца и выходили на поединки. На рыночных перекрестках пестрели балаганы фигляров и театры марионеток, выступали канатоходцы и вожаки диких зверей. Едкий и затхлый запах пива спорил с горьковатосоленой вонью каналов. Все вокруг бесцеремонно рыгали. Женщины спотыкались в стоптанных туфлях, матросы блевали на стены, а детям больше всего нравилось гоняться за собаками и колотить их дубинами - это зрелище необычайно веселило взрослых. Безжалостный мир оглашался хлопаньем бичей и парусов.

Мари-Мадлен продолжила зигзагообразные скитания по Фландрии, северной Франции и все той же Голландии. Из Камбре написала Клеману, случайно обнаружив у себя его адрес, предложила встретиться и, возможно, вернуться к прежней совместной жизни... Тот не ответил. Больше никого не осталось.

Она поселилась в валансьенском монастыре: инокини сдали за бесценок комнату, где слышались только пение птиц и далекий колокольный звон, но вскоре превратности войны вынудили уехать и оттуда. Тогда Мари-Мадлен снова отправилась в путь, провела пару дней в Брюсселе с его недавно достроенными укреплениями, съездила в Лейден, где впервые увидела у цирюльника Самуила ван Мусхенбрека спринцовку с гибким шлангом - великолепную новинку, позволявшую самостоятельно ставить себе клистир, которую ей продали под видом «восточной лампы». На два месяца вернулась в Антверпен, где растерянно смотрела на людей, словно боясь увидеть на ком-нибудь свои опалы, а затем обосновалась в Делфте - в высоком кирпичном доме у одной вдовы. Мари-Мадлен занимала там большую комнату с черно-белым плиточным полом, откуда виднелись Роттердамский канал, колокольни и башенки. Целыми днями слышала она скрежет пырейных щеток, звон тазиков, стук деревянных ведер, позвякиванье веретен: вдова была кружевницей. В высокие окна лился свет особенного оттенка - не золотой и не серебряный, а смешанный: он напоминал хрусталь, но только влажный и дрожащий или, возможно, перламутровую вуаль - абсолютно прозрачную и трепетную, словно легкие. Этот одушевленный свет цеплялся за все. Он касался большой медной грелки, подвешенной к деревянной кроватной раме, зажигал отблески на кафельном полу, ложился на медовую стену, поглаживал складки алой накидки, скрепленной застежкой.

Как-то раз, когда воду каналов кололи иголки дождя, в комнату Мари-Мадлен вбежал промокший мопс, и она решила оставить эту роскошную собачонку у себя, чтобы добрать элегантности. Но не прошло и четверти часа, как явилась весьма опрятная служанка, которая спросила маркизу, не видела ли она случайно мопса доньи Фелипы де Морра - живущей по соседству знатной испанской путешественницы?

— Да вот же он! - воскликнула девушка.

Мари-Мадлен стойко выдержала этот удар судьбы и даже вытерла мопса скатертью с персидским узором, чтобы вернуть собачонку хозяйке сухой. На следующий день маркиза получила большую корзину инжира, цукатов и бархатцев, вместе с запиской, в которой испанка просила принять ее благодарственный визит.

Донье Фелипе нужно было уладить в Делфте какой-то вопрос, связанный с наследством, и потому она на пару недель уехала из Неаполя, где обычно проживала. Донья занимала небольшую виллу на горе Позилиппо, с квадратной террасой над заливом. Ее углы украшали четыре старинные, разваливавшиеся статуи: Европа в античном наряде, Азия с тигром у ног, Африка с фруктовой корзиной в руках и Америка с перьями на голове. Если хорошо присмотреться, на подобранном подоле Европы можно было прочитать почти стершееся имя, видимо, начертанное встарь детской рукой: «Ули... скати...» Но камень раскрошился, как торт, покрывшись узорами и арабесками рыжего лишайника.

Донья Фелипа обожала стоять на террасе, любуясь морем и забывая обо всем на свете. Эта скромная особа с тусклой желтой паклей на голове и удлиненными, блестящими, как острие пики, глазами всегда носила серые шелковые кринолины со свисавшими розовыми бантами, в одной руке держала большой носовой платок, а в другой - веер с изображением распятия. Она старательно изъяснялась на устаревшем, затейливом французском и, не в силах подыскать нужных слов, умело заменяла их взглядами или вздохами. Испанка была такой же приятной и непрозрачной, как шоколад, которым она объедалась. Осыпая Мари-Мадлен прекрасными комплиментами, донья весьма изящно скрыла любопытство, вместе с тем проявив интерес. По ее представлениям, светскость заключалась в том, чтобы не позволить застигнуть себя врасплох.