Комитеты собрались со своей стороны и провели в совещании всю ночь. Посреди них появился Сен-Жюст. Товарищи попробовали отвлечь его от триумвирата; они поручили ему сделать доклад о случившемся накануне и представить им на рассмотрение. Вместо доклада он, однако, написал обвинительный акт против них самих и, не пожелав сообщить им его, покинул заседание, сказав: „Вы омрачили мое сердце; я открою его только перед Конвентом“. Комитеты возложили все свои надежды на мужество Собрания и единодушие партий. Монтаньяры ничего не забыли из мер, которыми можно было бы водворить это спасительное единодушие. Они обратились к наиболее влиятельным членам Правой и Равнины. Они заклинали Буасси д'Англа и Дюрана де Майяна, стоявших во главе их, соединиться с ними для совместных действий против Робеспьера. Сначала они колебались; два раза они отсылали от себя дантонистов, даже не выслушав их, — настолько велик был их страх перед могуществом Робеспьера и настолько сильна их злоба по отношению к Горе. Дантонисты в третий раз возобновили переговоры, и, наконец, и Правая, и Равнина согласились их поддержать. И с одной, и с другой стороны имелись, таким образом, заговоры. Все партии в Конвенте соединились против Робеспьера; все соучастники триумвиров были готовы высказаться и действовать против Конвента. При таком положении вещей открыто было заседание 9 термидора.

Члены Конвента собрались на это заседание раньше обыкновенного. К половине одиннадцатого они прогуливались уже по коридору, ободряя друг друга. Монтаньяр Бурдон, депутат Уазы, подходит к умеренному Дюрану де Майяну, жмет ему руку и говорит: „Какие славные люди члены Правой“. К разговаривающим подходят Тальен и Ровер и присоединяют свои приветствия к приветствиям Бурдона. В полдень они через дверь в зал видят, что Сен-Жюст всходит на трибуну. „Пора“, — сказал Тальен, и они пошли в зал. Робеспьер занимал место как раз против трибуны для ораторов, вероятно, с целью устрашать своих врагов взглядами. Сен-Жюст начинает. „Я не принадлежу, — говорит он, — ни к одной из партий, я буду бороться против них всех. Дело приняло такой оборот, что эта кафедра может обратиться в Тарпейскую скалу для всякого, кто взойдет на нее, чтобы сказать, что члены правительства уклонились с пути благоразумия и мудрости“. Тут Тальен яростно прерывает Сен-Жюста и кричит: „Нет возможности хорошему гражданину удержаться от слез над печальной судьбой общественного дела. Повсюду мы видим раздор. Вчера от правительства отделился один из его членов и выступил с его обвинениями. Сегодня то же самое делает другой. Мы снова видим возобновление взаимных нападок, отечеству грозят не только еще бо́льшие бедствия, но и падение прямо в бездну. Я требую, чтобы была совершенно снята завеса!“ — „Это необходимо, это необходимо!“ — раздалось тут со всех сторон.

Бийо-Варенн получает слово и говорит с места: „Вчера Клуб якобинцев был наполнен подставными людьми, подставными, ибо они не имели членских билетов; в такой компании вчера развивалось намерение задушить Национальный конвент; вчера я видел там людей, кричавших самые невозможные ругательства против людей, ничем революции не изменявших. Теперь здесь, среди Горы, я вижу одного из этих людей, угрожавших представителям нации, вот он…“ — „Арестовать, арестовать его!“ — раздались отовсюду крики. Приставы схватывают этого человека и отводят его в Комитет общественной безопасности. „Настала минута, когда следует высказать истину, — говорит Бийо-Варенн. — Собрание имело бы неправильное суждение о событиях и о своем положении, если бы оно не заметило, что находится между двумя опасностями быть задавленным. Погибель Конвента неизбежна, если он окажется слабым“. — „Нет, нет, Конвент не погибнет!“ — воскликнули в ответ единодушно все члены, поднявшись со своих мест. Они дают клятвы спасти республику; с мест для публики раздаются рукоплескания и крики: „Да здравствует Национальный конвент!“ Друг Робеспьера, Леба, просит слова, чтобы говорить в защиту триумвиров. Ему в нем отказывают, и Бийо-Варенн продолжает. Он предостерегает Конвент от угрожающих ему опасностей; он нападает на Робеспьера, перечисляет его сообщников, разоблачает его поведение и планы касательно диктатуры. Все взоры поворачиваются к Робеспьеру. Сначала и довольно долго он их выносит с полной твердостью, но, наконец, он не в силах больше вытерпеть и бросается на трибуну. Тотчас же раздался страшный шум, и Собрание криками „Долой тирана!“ не дало ему возможности говорить.

„Я только что просил, — сказал тогда Тальен, — сорвать завесу. С удовольствием теперь констатирую, что она сорвана совершенно; заговорщики обнаружены, они вскорости будут уничтожены, и свобода восторжествует. Я был вчера вечером в Клубе якобинцев, и то, что я там слышал, заставляло меня трепетать за отечество. Я видел, что составляется армия нового Кромвеля, и я заготовил кинжал, которым собирался пронзить ему сердце, если бы Конвент не нашел в себе силы издать против него обвинительный декрет“. При этих словах Тальен вынимает и размахивает кинжалом и требует от негодующего Конвента прежде всего ареста Анрио и непрерывности заседания Конвента; и на то, и на другое Конвент выражает свое согласие посреди криков „Да здравствует республика!“ По предложению Бийо-Варенна Конвент издает, далее, указ об аресте трех самых смелых сторонников Робеспьера: Дюма, Буланже и Дюфреза. По предложению Барера Конвент становится под вооруженную защиту городских секций, он же редактирует прокламацию, с которой Конвент должен был обратиться к народу. Предложения различных мер предосторожности следуют одни за другими. Вадье отвлекает на время внимание Конвента от грозящих ему опасностей, заговорив снова о деле Екатерины Тео. „Не будем отдаляться от настоящей цели нашей работы“, — говорит Тальен. — „Я сумею возвратить Конвент к настоящему вопросу“, — кричит Робеспьер. — „Займемся тираном“, — продолжает Тальен и снова с живостью нападает на Робеспьера.

Робеспьер уже несколько раз делал попытку говорить, несколько раз он подымался по ступенькам кафедры для ораторов и всякий раз должен был спускаться вниз из-за всеобщих криков „Долой тирана!“ и звонка, почти непрестанно приводимого в действие председателем. Робеспьер делает, наконец, еще одно последнее усилие и, воспользовавшись минутным затишьем, кричит: „В последний раз спрашиваю тебя, председатель убийц, дашь ты мне слово или нет?“ Турио продолжает звонить. Тогда Робеспьер, обведя взором трибуны, остающиеся безучастными, обращается к правой стороне. „Я прибегаю к вашей защите, — говорит он. — Вы чистые и добродетельные люди, вы должны дать мне возможность высказаться, в чем мне отказывают эти убийцы“. Но и отсюда он не получил ответа. Гробовое молчание не было нарушено ни одним словом. Только тогда Робеспьер окончательно потерял присутствие духа, возвратился на свое место и упал в кресло, совершенно разбитый от усталости и гнева. На губах у него пена, голос обрывается… „Несчастный, — говорит ему один из монтаньяров, — это тебя душит кровь Дантона“. Вносится требование об аресте Робеспьера; требование это встречает поддержку со всех сторон. Тогда подымается со своего места Робеспьер-младший. „Я виновен наравне с моим братом, — говорит он, — я разделяю его убеждения и желаю иметь общую с ним участь“. — „Я не хочу принимать на себя бесчестие этого указа, — говорит Леба, — я прошу, чтобы арестовали и меня“. Конвент единогласно постановляет арестовать обоих Робеспьеров, Кутона, Леба и Сен-Жюста. Этот последний долго оставался на трибуне, нисколько не меняясь в лице, затем он сошел вниз все такой же спокойный: всю продолжительную бурю ему удалось выдержать, не проявив никаких внешних признаков волнения. Триумвиры были выданы жандармам и уведены ими при общих радостных восклицаниях. Робеспьер, выходя, сказал: „Республика погибла: разбойники торжествуют“. Было пять с половиной часов. Заседание было прервано до семи часов.