«Неужели так вот и супружеская жизнь?»

Она неожиданно ощутила солоноватость на губах и поняла, что перед глазами её размытый, растекающийся мир с перебежками картинок за окном, с мелькающими, снующими туда-сюда людьми, которые хлопотливо обустраиваются на своих местечках в купе. Вышла в проход, коснулась лбом холодного, отекающего испариной окна и тихо, затаённо, чтобы никого не потревожить, всплакивала.

Плакала слезами печали, но и радости, слезами страха, но и любви, слезами беспомощности, но и силы духа своего.

Несколько дней она мчалась по России, впервые через всю свою великую страну, оживлённая, растерянная и, чуточку, напуганная. Страна ей показалась вздыбленной, взворошённой, молодой. Страна объята стройками – то тут, то там щетинится земля возводимыми заводами, домами, линиями электропередач, трубопроводами, разнообразными эстакадами, мостами и чем-то ещё недостроенным, недовырытым, недорасширенным, почти что пока бесформенным. Целые города растут, искраснённые мелкими вывесками и громоздкими транспарантами – «ДАЁШЬ ПЯТИЛЕТКУ В ТРИ ГОДА!», «НАКАЗЫ ПАРТИИ И ПРАВИТЕЛЬСТВА ВЫПОЛНИМ!», «ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ!».

И ещё что-то не совсем понятное для Екатерины происходит на этих вселенских просторах её страны. Всюду за окном поезда какие-то движения, бегá, перемещения. Толкутся и толкаются людские массы, особенно в вокзалах и на платформах, тянутся километровыми караванами автомобили, беспрерывно проносятся мимо её вагона гружёные с лихвой железнодорожные составы, а в небе она примечает самолёты. Гремит страна из репродукторов и приёмников лозунгами и песнями:

Однажды, очнувшись в ночи на своей верхней полке, под колотьё колёс и скрежет сцепок, неожиданно подумала:

«Может, и Афанасия куда-нибудь унесло, как и меня сейчас подхватила судьба. Как он там, что с ним?»

Вспомнилась недавно попавшаяся заметка из «Восточно-Сибирской правды», сообщавшая, что «комсомольский вожак, молодой коммунист Афанасий Ветров сопровождает отряд молодых строителей коммунизма на целинные земли Казахстана. Там будут воздвигнуты агрогорода…».

Вздыхает, морщится:

«Не надо думать о нём. Давно сказала себе: что было, то было, – и быльём поросло».

Слушала колёса и сцепки, свист вихрей, жёстко обвивавших вагон, напряжённо вслушивалась во все малейшие звуки, вглядывалась через окно в тьму земли и неба, чтобы – как-нибудь, чтобы – непременно, чтобы – во что бы то ни стало перебить, смять, вытолкать куда-нибудь вон эти нежданные, но уже становящиеся назойливыми мысли и образы, чтобы – не дать чувствам воли, чтобы – не оступиться, чтобы – не отступить. Но с горечью понимает: да как же с душой своей сладить, если жила и живёт она по каким-то своим, малопонятным, но извечным и вечным, конечно же вечным, законам, и, похоже, вольна, как ветер!

Все дни пути Екатерина смотрела в окно, завлечённая, любознательная до азартности, до восторженности ребёнка. Всё ей в новинку: большие и все казавшиеся красивыми, необыкновенными города, равнинные великорусские раздолья. Реки и озёра были чарующе сини и ярки своим подтаявшим льдом. По сибирским и приуральским землям ещё снега, ещё метели, ещё реки в навалах снега, без приметных проталин, да и зиме со стужами и снегопадами ещё, по обыкновению, не раз вернуться, а здесь, за Уралом, в исторической Руси-России, изрядно вытаянная припекающим солнцем чёрная земля, на которой снéга удержалось всего-то бело-серыми простынками.

– Батюшки, сколько ж чернозёмицы тута! Вот где должна быть благодатная жизнь! – восклицала какая-то старушка-попутчица с натруженными шишкастыми на суставах руками, но с «блескучими», подумала Екатерина, глазами.

И леса здесь совсем другие – «не как у нас», судачат сибиряки в купе: хвойники вечнозелёные, стройные, корабельные редкостны, всё больше «корявистое», «мелкое» дерево, «береза-дереза», а потому лесные угодья «голыми» кажутся, «ободранными», «серенькими».

– В здешних краях размаха у лесов нету: только леску какому начаться – поле, огород или пастбище выползут, – добродушно ворчит «блескучая» старушка. – А деревеньки-то, гляньте, бедны-ы-ы да худы-ы-ы. Церковки повсюду заброшенные, ошарпанные сплошь, осыпаются, бедненькие. Ай-ай-ай! Сто лет никуды не ездила, думала: где-нить тама, в далях, лучше. Ан нет: лучше Сибири ничего, чую, нетучки! Сколько Господь даст жизни, столько боле никуды и не поеду.

– Верно, верно, бабушка, – поддакивали пассажиры, каждый принимаясь нахваливать свой край Сибири. – У нас и природа могучая, и жизнь крепкая. А тут!..

Если, приметила Екатерина, какая церковь получше выглядит, то непременно с вывеской: то – «Склад», то – «Клуб», то – «Контора», то – «Магазин», то – «Школа», и даже – «Баня» и – «М/Ж туалет». По большей части церкви без крестов, а то и без маковок.

– Обездоленные церковки-то наши, – прицокивала старушка, перебивая хвалебные речи попутчиков. – У нас, в Сибири, приличнее они: не упомню, чтоб без креста или без маковки была. В нашей Заозёровке, к примеру, хотя и вселили в храм клуб, да крест с маковкой чин чином оставили. А здешний люд чего навыкрутасил! Прости, Господи, согрешения наши, вольныя и невольныя.

Солидный, бровастый, беспрестанно и как-то ненасытно читающий газету за газетой мужчина нервозно, как человек, которого потревожили по пустяку, отозвался:

– Да посносили бы их к чертям собачьим, чтоб глаза не видели наши! А то как калеки торчат всюду. Если уж без Бога, товарищи, так без Бога и жить дальше надо. Сразу после войны, помните, почти что все калеки с улиц куда-то подевались? В одно-два-три места их стуркали эшелонами, чтоб остальным людям хотя бы малость веселее жилось, чтоб забыли горести и эту проклятую войну. И церкви надо похерить разом. Чего уж мутить самим себе мозги. Какую линию выбрали в семнадцатом, великой кровью отстояли её в сорок пятом, той линии и надо во всём придерживаться.

– Сказали тоже: «мутить мозги»! – засверкали искрами глаза старушки. – Душу народа мучают – вот оно что, уважаемый!

Мужчина не отозвался, снисходительно пожал плечами и закрылся с трескучим хрустом распахнутой газетой. И никто не отозвался; некоторые стали усиленно и шумно хлебать занесённый молодцеватым дядькой проводником чай. Да и сама старушка, нахохлившись и побледнев скулами, промолчала благоразумно и тоже взялась за стакан с чаем. Заговорили о погоде, о том о сём.

Хотя и не стали спорить, однако Екатерине понятно, что каждый держится за своё, не отступит ни на пядь. И у того, и у другого своя правда, – желанно вглядывалась она в окно и не желала никакого нарушения удивительно тихой тишины, наконец-то установившейся в её душе. Для неё сейчас одно и путеводное – скоро тот город, скоро встреча с ним!