— Принесу тебе выпить, — произнес хозяин. — Я-то знаю, как далеко отсюда город.

И мне не пришлось даже изображать жажду, мои дорогие, потому что я взаправду пересох настолько, что хотелось выбежать под эту бурю снаружи, то и дело напоминающую о себе далекими вспышками молний, и, раззявив рот, пить дождь.

Пока хозяина не было, я изучил взглядом сокровища этого дома — тем самым сделав их своими. Но было здесь что-то еще, что-то невидимое, но ощутимое. Может быть, конечно, всему виной осознание того, что я был послан сюда шпионить, в силу которого все кругом мнилось подозрительным. Видно ли вам сейчас то, что не разглядел я тогда? Видите ли вы, как оно обретает ясность в моих глазах? Можете заглянуть в те углы, затянутые паутиной, прочитать надписи на скособоченных книжных корешках? Да, конечно, — но можете ли вы, поддавшись безумнейшему порыву в жизни, заглянуть в те места, коим не ведомы ни границы, ни имена? Вот что я пытался сделать тогда — за траурными остатками бытия Ван Ливеннов разглядеть нечто большее, взглянуть дальше, чем позволяло это потревоженное мной обиталище призраков. Выворачивая привычные чувства наизнанку, я искал — но искомое оставалось бесформенным и безымянным, скрытым и наводящим страх, выступающим как противоположность хладной чистотой осенней непогоде за стенами дома.

Вернулся хозяин с запыленной зеленой бутылью и граненым стаканом. Поставив их на столик между креслами, он жестом указал мне распорядиться самостоятельно. Взяв бутылку, я почувствовал тепло. Готовый к тому, что из горлышка польется густоватый и темный ручеек настойки, я был немало удивлен, когда стакан наполнила чистейшая, словно слеза, жидкость. Отпив, я на несколько минут удалился в яркую морозную дрему, что обреталась в этой ключевой воде.

Хозяин тем временем поставил на стол что-то еще. Оказалось, то была маленькая музыкальная шкатулка, сделанная из темного дерева, очень крепкая на вид, испещренная свободным витиеватым узором.

— Нашел, когда разбирал тут все, — пояснил он, аккуратно сдвинул крышку шкатулки и откинулся в кресле.

Обеими руками сжав холодное стекло стакана, я вслушался в тихие, столь же холодные по звучанию ноты. Их хрипотца, возносящаяся из недр шкатулки, в тишине и темени дома казалась истинным откровением. Ненастье умерло, оставив мир снаружи пребывать во влажной размытости звуков и образов, и в отгороженной от него комнате, что, казалось, могла теперь находиться хоть во чреве земли, хоть на краю далекого утеса, музыка сияла, олицетворяя давно покинувшую это место жизнь. Мы не решались даже вздохнуть, и тени за нашими спинами тоже впали в зачарованное оцепенение. Все на миг застыло, чтобы позволить блуждающей музыке из шкатулки вознести нас к некой преднулевой точке. Я пытался следовать ее звукам — сквозь желтоватый туман, заполонивший комнату, вглубь, в темноту, льнувшую к стенам, и еще глубже — сквозь стены, туда, где серебрящиеся ноты застыли в воздухе дрожащим роем: красивое видение — но с неуловимо-зловещим оттенком. Я вдруг почувствовал, что могу запросто потерять самого себя в этой открывшейся вдруг необъятности, в этом неизведанном помраченном мире. Тут что-то нарушило покой темноты, снизошло болезнью, протолкнуло сквозь хладные завесы голову, окрашенную в кошмарные цвета… и я мигом вернулся в свое тело.

— Ну, что думаешь? — спросил хозяин. — Ближе к концу стало хуже, ведь правда? Я закрыл шкатулку, пока не стало совсем плохо. Как думаешь, правильно поступил?

— О да, — смог выдохнуть я. Мой голос дрожал.

— Я так и понял по твоему лицу. Нет у меня желания тебе навредить. Просто хотел показать тебе кое-что… чтоб ты более-менее понял.

Я допил воду из стакана, поставил его на столик. Напряжение спало, и я спросил:

— Что же это было?

— Безумие сущего, — ответил он.

Слова сошли с его губ спокойно, и взгляды наши в тот момент были обращены друг к другу — он словно хотел увидеть, как я отреагирую.

Конечно же, я захотел остаться и послушать, что он скажет дальше. Разве не за этим я к нему пришел? Вам хорошо слышно, мои дорогие? Мой голос все еще тревожит ваши сны?

— Безумие сущего, — эхом повторил я. — Боюсь, я не вполне понимаю…

— Как и я. Это все, что я могу сказать. Только эти слова дозволены. Только эти слова подходят. Было время, когда меня восхищал их звук. Я был молод, философия влекла меня, и я говорил себе: я собираюсь познать безумие сущего. Знание это казалось мне необходимым — ведь безумию сущего я намеревался противостоять. Я думал, что, если выстою против него, мне больше нечего будет бояться. Что я смогу жить без боязни сломаться, без боязни того, что безумие — а оно, по моему разумению, заложило основы современного существования — пожрет меня изнутри. Я хотел сорвать покровы и увидеть вещи такими, какие они есть, а не такими, какими их видит слепец.

— И вам удалось? — спросил я, нисколько не заботясь о том, что, возможно, слушаю исповедь сумасшедшего.

Слова его зацепили меня, и, хоть я и с трудом понимал сказанное, было в нем что-то, не чуждое и мне самому. Кому из нас не приходилось сталкиваться в жизни с чем-то, что вполне можно было бы назвать «безумием сущего»? Даже если мы скажем об этом другими словами — их смысл все тот же. Порой либо мы касаемся его, либо он касается нас; и если взгляд хозяина дома на безумие сущего как на «основу современного бытия» далек от вас, припомните участь Ван Ливеннов, мои хорошие. Мы посвятили обдумыванию этой «трагедии» не один одинокий час — и это естественно, а что есть «трагедия» для нашего мира?

— Удалось ли мне? — откликнулся хозяин, вырывая меня из дум. — Конечно. Удалось даже слишком хорошо, скажу я тебе. Я отвоевал себя у собственных страхов… и, в конце концов, у самого мира. Теперь я олицетворяю неприкаянность. Обитатель пространств, где безумие сущего не имеет границ. Однажды, после многих лет учебы и практики, я смирился с тем, что выжидало меня. Но я не мог сказать, куда я иду — и зачем иду туда. В моей жизни так много хаоса. Тем не менее я всегда возвращаюсь в этот мир — словно я какая-то тварь, в угоду инстинкту припадающая к корням. Места, в которых я бываю, будто бы привязывают меня к себе. Выжидают, готовятся. Всегда есть вещи — вещички, пустячки, — которые мне уготованы. Вот эта музыкальная шкатулка, к примеру. Я рыскал тут в поисках чего-то похожего — и нашел ее. По одному виду этих вещиц могу я сказать — да, вот он, отпечаток безумия сущего, на них. И ты можешь — уж я-то вижу. Какой же опасностью грозят они тем, кто ни о чем подобном не подозревает? Остается лишь гадать.

С трагедии Ван Ливеннов спали покровы неизвестности. Кто из них наткнулся на эту шкатулку, которой надлежало покоиться в безвестности — незнамо сколь долгий срок? Неважно — со временем они все стали ее жертвами. Упадок дома и угодий был первым признаком. А потом в доме кто-то стал кричать, и крики эти отвадили всех нас. Но вот наступил безмолвный год — за ставнями пропали и звук, и движение, — и, рискнув войти в дом, мы нашли пять трупов. Кто-то умер позже, кто-то раньше, но ни один не остался в целости. Обезображены до нечеловеческого состояния. Мы возлагали вину на чужака, но недолго. Ведь расследование показало, что они умирали один за другим в течение по меньшей мере месяца, и последним умер глава семейства. Его тело превратилось в кошмарную мозаику из плоти — но весь этот кошмар он проделал с собой сам, судя по тесаку, крепко стиснутому мертвой рукой.