«Келлер был женат на княжне Шаховской, женщине большого света. Она с некоторой долей снобизма следила за манерами приглашенных молодых людей. Хоть большинство из них в этом отношении и имело достаточную подготовку дома, но все же эти обеды и чаи у директора, да еще в присутствии изящной, далеко не старой женщины, заставляли подтягиваться молодежь, склонную распускаться в казенной обстановке корпусного интерната, и приносили несомненную пользу».

Многие почтенные дамы считали своим долгом обучить юношей «науке жить в свете», поэтому они не стеснялись делать им замечания.

В «Капище моего сердца» И. М. Долгоруков с благодарностью вспоминает М. П. Нарышкину: «Знатная дама, пожилая, у которой все молодые люди обучались бон-тону в Петербурге. Дом ее был первая моя школа, когда я туда появился. Старики езжали к ней для того, что у нее был лучший повар тогда в городе, а молодые приобретали благопристойные навыки. Она была очень строга насчет общежития и не пропускала ни одной мелочи, касательной до того, без насмешки или порицания, смотря по человеку и по свойству проступка. Дом ее был для меня очень полезен в этом смысле; она принимала меня милостиво, иногда шпетила, иногда поправляла, и все это усовершенствовало меня в науке жить в свете».

Молодой человек, пренебрегающий приглашениями в «порядочное общество», мог услышать в свой адрес упрек в неумении «жить в свете». 21-летний Иосиф Виельгорский 6 февраля 1838 года запишет в дневнике: «Государь подошел к Паткулю и сказал: "Я хотел вас побранить, тебя и В[иельгорского]. Ты и Виельгорский себя дурно ведете; зачем вы не были у Воронцова; когда вас приглашают в порядочное общество, то вы должны туда ездить; не умеете вести себя; вы меня страмите. Вы не умеете жить в свете"».

Не без иронии пишет Д. Н. Свербеев о своей тетке, которая обучала его светским манерам. «Тетка Марья Васильевна преследовала меня жестоко за мой варварский французский язык, за покушение носить очки, которые у меня всегда были в кармане, или понюхать табаку, а всего более доставалось мне от нее за несоблюдение каких-либо великосветских обычаев, которые считала она святынею».

Появиться в обществе в очках, действительно, в начале XIX века считалось неприличным. В павловские времена, по утверждению современника, дошло до того, что все, кто не мог обойтись без очков, должны были оставить службу. При дворе императора Александра, свидетельствует А. М. Горчаков, «ношение очков считалось таким важным отступлением от формы, что на ношение их понадобилось мне особенное высочайшее повеление, испрошенное гофмаршалом Александром Львовичем Нарышкиным; при дворе было строго воспрещено ношение очков».

«Конечно, можно служить и без очков, известно также, что их без особого приказа и носить не должно», — писал 30 сентября 1825 года своему другу А. А. Елагину Г. С. Батеньков. Будущему декабристу А. Н. Муравьеву было разрешено «служить в очках» благодаря протекции его влиятельного дяди, действительного камергера Д. М. Мордвинова. «Если вы увидите святейшее семейство, кланяйтесь ему от меня, скажите им, что я на военной службе, несмотря на свою близорукость», — писал он в 1810 году «любезным братцам».

Император Александр I сам был близорук и носил с собой маленькую лорнетку, «которую он всегда прятал в рукаве своего мундира и часто терял».

Антон Дельвиг вспоминал, что в Царскосельском лицее воспитанникам запрещалось носить очки, и поэтому все женщины казались ему прекрасны. «Как я разочаровался в них после выпуска», — говорил Дельвиг. Взгляд сквозь очки на даму или на старшего по чину считался дерзостью: увеличительные стекла создавали опасность разглядеть какой-нибудь изъян.

«Настойчивым гонителем очков» в александровское время был суровый московский главнокомандующий фельдмаршал граф Гудович: «Никто не смел явиться к нему в очках; даже и в посторонних домах случалось ему, завидя очконосца, посылать к нему слугу с наказом: нечего вам здесь так пристально разглядывать; можете снять с себя очки».

В 20-е годы уже никого не удивляет вид молодого человека в очках, а в книгах и журналах того времени появляются сообщения, какие носить очки согласно моде.

«Очки, главный наряд носу, и потому мимоходом посоветуем почтенному сословию близоруких не носить других очков, кроме в костяной оправе; от тяжести золотых и серебряных вырастают на том месте, где начинается нос, прыщики и обращаются потом в бородавки, которые трудно истребить».

«Когда глаза ваши малы, без ресниц, с красными краями, то носите очки с стеклами лазоревого цвета: можно показываться с слабыми глазами, но с дурными смешно».

«Притворная близорукость была одним из признаков щеголя». В 10 — 20-е годы XIX века очки были в такой моде, что их носили и те, кто не страдал плохим зрением. Об одном из таких «очконосцев» рассказывает М. С. Николева:

«У Александры Алексеевны Николевой был в молодости и жених, за которого она была уже помолвлена. Этот господин любил пофрантить, а так как в то время было в моде носить очки, то он их и надел, хотя стекла в них были ему не по глазам и затемняли зрение. Случилось, что он приехал поздно в общество, где была уже его невеста. Следовало ожидать, что жених тотчас подойдет к ней; но не тут-то было: он и не смотрит на нее. Усаженный хозяйкою играть в карты за один стол с невестой, он долго играет, не обращая на нее внимания. Все это замечают; Александра Алексеевна чуть не плачет. Растерявшись, она сделала большую ошибку в игре, так что один из партнеров воскликнул: «Помилуйте, можно ли так играть!» При ее имени жених встрепенулся, сдернул очки и видит перед собой невесту: «Ах, Александра Алексеевна! Простите, я не видал вас!» Все расхохотались, а бедная невеста в слезы: стыдно ей, досадно, и тут же отказала ему».

В начале 40-х годов появилась мода «носить стеклышко в глазу».

С предубеждением светское общество относилось и к пришедшей в Россию из Франции моде отпускать бороду. В одном из номеров «Дамского журнала» в разделе «Парижские моды» помещена следующая заметка: «Многие молодые люди воображают, что обратят на себя выгодное внимание, отпустивши бороду так, как отпускали граждане древних республик Греции и Рима. Не думают ли сии господа придать себе чрез то характер головы, более мужественный и более героический, или не хотят ли они возвратить нас к сим прекрасным дням рыцарства, столь много выхваляемым сочинителями романсов и любителями времен готических?.. Будем надеяться, что дамы наши, весьма стоящие дам среднего века, и которых вкус более очищенный, всегда предпочтут подбородок хорошо обритый всклокоченной бороде запачканного казака, что дамы наши, говорю, не замедлят произнесть справедливый приговор сему нововведению, которое не может придать никакого интереса хорошему лицу и которое делает отвратительным дурное; будем надеяться, что они воспрепятствуют мнимым щеголям в распространении моды, уподобляющей нашу молодежь козлам или достопочтенным дервишам…».

«Борода все еще в большой моде. Да, борода! Кто хочет одеваться совершенно по-парижски, тот должен носить бороду: это очень занимательно».

По словам Л. Павлищева, мать А. С. Пушкина, «Надежда Осиповна питала особенную антипатию к усам, а главное к бороде, считая эти украшения признаком самого дурного тона. С усами дяди Льва она должна была помириться, он служил в кавалерии, но не могла помириться с вышедшим в начале 30-х годов разрешением носить усы пехоте и кирасирским полкам».