— Благородный воин, — продолжал Харун, — это пыл и неустрашимая отвага заставили тебя позабыть о ране, и мы не войдем в мечеть, пока ты не перевяжешь ее.

— Твоя доброта глубоко трогает мое сердце, — воскликнул Симустафа, — однако тебя ждут в мечети, это важнее, чем забота о смиренном и самом верном твоем подданном.

Скромность и покорность героя пришлись халифу по нраву.

— Отважный мусульманин, изволь хотя бы прикрыть свою рану. — Халиф достал из-за пояса платок, на котором золотом было вышито его имя. — Возьми этот платок и стяни им руку, пока мы не сможем перевязать ее как подобает.

Симустафа подчинился, все вошли в мечеть, и вскоре ее своды огласились пением и благодарственными молитвами.

Халиф направился во дворец, предоставленный ему на время пребывания в Дамаске. Во время триумфального шествия по городу многие военачальники из тех, кто на поле боя трусливо покинул своего государя, теперь изо всех сил старались быть поближе к нему, и только Симустафа, который не придавал подобным вещам значения, незаметно вскочил на коня и исчез.

Он отдал славе всё, честь по чести, теперь следовало утолить печаль Ильсетильсоны. Его жеребец словно чувствовал нетерпение хозяина, и вскоре тот уже завидел минареты Багдада.

Пока Симустафа был далеко, благодетельная царица джиннов захотела скрасить царевне ее ожидание и тревогу. В первую же ночь после отъезда царевича она приказала джинну перенести в ее владения дочь халифа. Каково же было удивление жены Симустафы, когда она проснулась не в объятиях мужа, а рядом со Звездой Семи Морей!

— Не тревожься. — Царица нежно поцеловала свою гостью. — Твоему любимому следовало выполнить свой долг под знаменами халифа. Ваше с ним счастье зависит от его службы гораздо больше, чем ты можешь себе вообразить, не думай, что он ищет пустой славы. Я прослежу за тем, чтобы царевич остался цел и невредим; будь мне позволено, я бы сама сражалась бок о бок с ним, но я не могу нарушить наши законы. Мне всё труднее и труднее им подчиняться с тех пор, как достоинства Симустафы открыли мне, что такое любовь, и мое расположение к нему подвигло на бунт злых джиннов моего царства. Я уже покарала некоторых из них и готова бороться со всеми остальными, даже если это будет чревато страшными последствиями. Возьми себя в руки, милая царевна, помоги мне сделать счастливым того, кого мы с тобою любим больше всего на свете, и не умножай поводов для беспокойства его. Избавь мужа от упреков, не кори за то, что он отправился за славой, он сделал это ради вашего общего блага. Скоро вы снова будете вместе, доверься мудрости его и заботам царицы джиннов.

Ильсетильсона утешилась и вернулась во дворец отца.

По пути в свой дамасский дворец Харун ар-Рашид оглядывался по сторонам, надеясь увидеть героя, коему он обязан был спасением своей жизни, разгромом неверных и освобождением Дамаска, и, не найдя его, отдал приказ разыскать неизвестного рыцаря, но всё было напрасно. Он велел глашатаям распространить по городу и его окрестностям весть о приглашении храбреца во дворец, однако и это не помогло. Неизвестный воин исчез вместе со своим конем, а поскольку он так и не поднял забрала, никто не мог назвать его приметы.

Народ продолжал упорно верить, что это Небо послало ангела-избавителя, но Харун собственными глазами видел кровь на руке своего спасителя и не сомневался, что тот был сыном человеческим.

Халифа весьма удручало то, что он не может выразить признательность своему благодетелю. Убедившись, что бежавшие с поля боя неверные сели на корабли и уплыли восвояси и что Дамаску больше ничто не угрожает, он распустил армию и в сопровождении двенадцати тысяч всадников двинулся в Багдад.

Симустафа уже насладился встречей с любимой женой и поблагодарил свою любезную покровительницу. Отдавая одной ночи, а другой — дни, он был счастлив, насколько может быть счастлив мужчина.

Он не утаил от любезной Ильсетильсоны ни одной подробности подвигов своих ратных, которые тем более волновали милую царевну, что содействовали победе и славе халифа. Она брала платок, которым ее муж перевязал себе руку, и орошала слезами то вышитые на нем буквы имени отца, то пятна крови, пролитой в его защиту.

— Отдай мне этот платок, — попросила она, — он будет напоминать мне беспрестанно, как тот, к кому я нежно привязана, был спасен тем, кого я люблю больше жизни.

Халиф вернулся в Багдад, где народ встретил его восторженными возгласами и триумфальными арками, возведенными в честь славной победы{182}. Любовь подданных и близких вознаградила государя за ратные подвиги. Зобеида вместе с дочерью ласкала его, предупреждая все желания, а Харун, утомленный почестями, думал лишь о неизвестном воине, который ускользнул от его благодарности.

— Он получил от меня всего лишь платок, — повторял повелитель правоверных, — это единственная милость, которую он согласился принять! Я обещал десять тысяч любому, кто назовет мне его имя, скажет, кто он и где проживает. Я должен его вознаградить! Он спас знамя святого Пророка, освободил народ мой, я обязан ему жизнью и короной. Напрасно этот воин уклоняется от положенных ему почестей, я прикажу устроить праздник в его честь, сюда прибудет весь Дамаск, который был свидетелем подвигов его. Я не могу описать лицо храбреца, потому что он ни разу не поднял своего забрала, но я помню его доспехи, а также скакуна, полного огня, и прикажу запечатлеть изображение этого всадника{183}. Каждый добрый мусульманин царства моего захочет увидеть своими глазами праздник рыцаря в темных доспехах, ему не удастся долго оставаться в безвестности, скрываясь от всех, кто прибудет на это торжество.

Ильсетильсона радовалась хвалам, воздаваемым ее возлюбленному, и чувствам халифа. Сколько раз с губ ее чуть не сорвалось признание: «Я знаю воина в темных доспехах. Покоритель неверных — это и мой покоритель».

Повеления Харуна были исполнены, празднества, посвященные освобождению Дамаска, должны были продлиться тридцать дней, а на последние два дня назначили представление подвигов рыцаря в темных доспехах. И в ходе этих торжеств халиф добился желаемой цели, но только совсем не так, как он воображал.

В самый последний день празднеств Зобеида вместе с дочерью стояла на балконе. Под жарким солнцем Ильсетильсоне вдруг стало плохо, и она упала на грудь матери. Та окружила царевну заботами и не смогла не заметить