— Когда буду снова в клубе молодежи, до последней точки все про это разузнаю, — промолвил он наконец. — Там один старичок насчет угля и железа рассказывал. Сила! Вот я к нему и подкачусь!

— Вот, вот, Алексей-душа! — одобрил Скобеев и, присев на корточки, начал длинным прутом стегать воду в том месте, где плавало жирное пятно. — Ты смотри, как стойко держится! Вишь, кругами расходится и опять в одно место стягивается.

Алешка и Лавруха присели рядом со Скобеевым, увлеклись своими занятными наблюдениями.

— Сколько лет хожу по таежным рекам, а такого встречать не доводилось, — гудел Лавруха.

Еремеич постоял возле них несколько минут и пошел по берегу, отыскивая более пологий спуск. Он быстро нашел место, удобное для рыбалки, позвал товарищей:

— Эй вы, герои с разбитого корабля, хватит вам диковать! Пора рыбачить!

— Идем, Еремеич, идем! — откликнулись они на зов, но с места не сдвинулись.

Тот рассердился, пригрозил:

— Оторветесь вы или нет?! Не то подам на обед щербу с жирной водой из озера!

Наконец рыбалка началась. Улов был отменный. После трех тоней Еремеич скомандовал:

— Кончай! На засол рыба нам пока не нужна, а обед, ужин, завтрак и еще обед обеспечены.

В полдень на среднем паузке состоялось собрание партийной ячейки. Единогласно Алексея Бастрыкова приняли кандидатом в члены партии. Напутственное слово сказал Лавруха:

— Ну, юнга, крепко дорожи званием коммуниста. Дается оно не каждому. Отец твой многое сделал для советской власти и партии, а сделать, видать, хотел еще больше. Почаще вспоминай о нем — и в час радости и в час печали, а особо в час борьбы.

Алешка сидел на кругу канатов, посматривал на яр, заросший густым лесом, сбегавшим волнами по косогору к самой реке, думал: «Знал бы ты, тятя, какой у меня сегодня день, вместе со мной порадовался бы. А только знать этого ты никак не можешь. Ни живого, ни мертвого тебя не захотел принять этот Белый, а по мне, черный, безжалостный яр…»

Надюшка Исаева жила в Каргасоке хорошо, настолько хорошо, что вся прежняя жизнь вспоминалась ей, как тяжелый кошмар. С работой она устроилась быстро и удачно.

На базе потребсоюза ее приняли сейчас же, как только она предъявила записку Скобеева. Кадкин, заведующий складами, очень толстый и очень медлительный человек, низким ростом и неподвижностью фигуры действительно напоминавший кадушку, сказал ей:

— Будешь с другими девушками кедровый орех сушить, провеивать и готовить к отправке. Привозят его нам сырой и сорный. Зимой начнет стекаться пушнина. С ней тоже будет работа: подсушивать, сортировать, упаковывать. Понятно? Если понятно, ступай в сарай, я туда сейчас приду.

Так же просто устроилась она и с жильем. Узнав, что Надюшка сирота, бездомная, приехала издалека, с Васюгана, девушки с базы начали наперебой зазывать ее к себе. Оказалось, что одна из них жила с матерью и отцом в просторном доме. Надюшка согласилась поселиться у нее и осталась довольна своим выбором.

И другие ее заботы, казавшиеся сложными и трудными, были устранены без особых усилий, как-то само собою. Через неделю Кадкин выдал Надюшке аванс под зарплату. В магазине райпотребсоюза она купила себе ботинки, материи на два платья и брезентовую курточку. Живя у Порфирия Игнатьевича, она и мечтать не могла о таких обновках.

Работать на складах ей нравилось. Там всегда было весело, шумно: девушки пели песни, откровенно рассказывали о своих ухажерах, сообщали новости о жизни села, пристани, а то и всей страны. Привыкшая к одиночеству, Надюшка держалась поодаль от всех, ничего о себе не говорила, но всех слушала с любопытством и все примечала. На складе ее уважали: одни — за скромность и застенчивость, другие — за кротость и молчаливость; третьи — за проворство в работе, и все без исключения — за ласковое отношение, за постоянную готовность помочь.

Восьмичасовой рабочий день, начинавшийся в семь утра, казался Надюшке коротким, легким, и, вернувшись домой, она успевала переделать уймищу разных дел: вымыть полы, натаскать воды для скотины, сшить что-нибудь для подружек, истопить баню, приготовить ужин.

В Каргасоке был Дом культуры. Каждый вечер там устраивались то спектакли, то спевки, то читки. Надюшка ходить туда пока опасалась. Иногда ей казалось, что эта ее новая жизнь — временная. Вот приедет Порфирий Игнатьевич, заставит ее плыть на Васюган, на Сосновую гриву и снова жить по-прежнему — тупо, одиноко, изнурительно.

Перед рекоставом на склады нахлынули остяки из самых разных мест: с Тыма, с Оби, с Васюгана. Везли орех, пушнину, соленую рыбу, ягоду. Приближалась зима, а с ней наступало длительное бездорожье: остяки спешили запастись хлебом, табаком, охотничьими припасами, пока реки не сковал еще лед. К этому времени плавучая база Скобеева, опасаясь быть застигнутой рекоставом, свертывала свою работу и спешила в Томск.

Девушки со склада трудились в эти дни от темна до темна. Кадкин, переваливаясь с боку на бок на своих коротких ногах, сновал туда-сюда. Встречая таежных промысловиков, торжественно говорил:

— Приветствую вас, дорогие люди — ханты! Везите нам больше добра, везите! Ваша пушнина и кедровый орех — кирпичи в зданье социализма.

Когда кто-нибудь из девушек называл таежников остяками, Кадкин горячо поправлял:

— Нет больше остяков, есть ханты. Старое звание оскорбительно для этих храбрых таежных людей.

Остяки молча ухмылялись, знали, что Кадкин подластивается не зря — ждет подарка в натуре. И некоторые одаривали его, называя «другом Кадушкой».

Именно в один из этих суетливых дней поздней осени Надюшка встретилась на пристани с Мишкой Косым. Увидев ее живую, здоровую, даже повеселевшую, Мишка попятился, перекрестился, будто перед ним было привидение.

— Ты откуда, Надька, взялась? Ты же утонула в ту ночь! Так сказывали.

— Не утонула я, дядя Мишка, а сбежала от той жизни сюда, в Каргасок. Хорошие люди не дали загибнуть, работаю на складе.

— Ой, Надька, уж как мы все рады, что Порфишка — вор и прохвост — кончился! — воскликнул Мишка.

Как Надюшка ни пыталась настроить себя на безразличный лад ко всему, что могло происходить на Сосновой гриве, к такой новости нельзя было остаться равнодушной.

— Когда кончился? — спросила она.

— Тогда же, Надька! В ту ночь, когда грабить базу ездили. Уж такие страхи случились — вспомню, и сейчас лихорадка трясет.

— Ничего не знаю я, дядя Мишка. Расскажи-ка!

— Порфишка, язви его, думал, что паузки с товарами не охраняются, да на базе не дураки. Встретили его, как он только поближе к паузку подплыл. Кричат: «Сдавайся!» А он, дьявол, из винтовки начал палить. Они тогда зажгли прожектор да и взяли его на мушку. Пять ден с Фёнкой мы тело его по Васюгану искали. Так и не нашли. Видать, под коряги куда-нибудь забило. Кормит налимов, идол такой!