На повышение пошел, ему по должности жена нужна. Так что скоро за платьем пойдем. — Ее взгляд снова замутняется. — Единственное, что прошлое мое он вспоминает. По-се-кунд-но. Но — только пока не пьян. А там ложится, и все похер ему.

— Бьет он тебя? — Яся ищет следы на Вичкином лице и руках.

— Да если б бил… — мечтательно вздыхает Вичка.

— Рустем про меня не спрашивал? — невзначай интересуется наша героиня.

— Рустем? Да нет, он с двумя нанайскими моделями сейчас мутит. Им лет по пятнадцать на вид. Вытащил их из Уссури и спаивает. Им много не надо. Одну зовут Рябина, Нэсултэ по-ихому, вторую — Черемуха, Сингэктэ по-ихому.

Новости о наших бывших сначала разрывают нам внутренности, затем — оставляют шрамы, потом — царапины, наконец на них перестает реагировать даже кожа. Вот бы еще понять, в том ли дело, что они перестают быть значимыми, или в том, что все самое человеческое в нас отмирает, убиваемое этими новостями.

Ясе хочется соврать соседке про то, как она счастлива. Про то, что у нее есть парень — адвокат. Даже больше — владелец юридической консультации. Сын первого замминистра юстиции. Про то, что она живет в большом доме в Тарасове. Что ужин ей подает служанка из Эфиопии. Но фактическая сторона Ясиной жизни если и нуждается во вранье, то лишь в сторону преуменьшения. Например, что дом — не в Тарасове, а в Соколе. Потому что кто же поверит, что у хостесс из чеховского сада к родительскому дому ведет аллея, вход на которую обозначен кирпичом. Что же касается счастья, то это такая субстанция, о которой совершенно невозможно врать. Человек либо счастлив — и тогда это заметно по тому, как светятся его глаза, как он беспрестанно напевает или насвистывает что-нибудь, как он легко начинает смеяться, едва подвернется повод; либо — несчастлив. И в этом случае сколько бы он ни перечислял свои дома, машины, служанок и возлюбленных — внимательный собеседник все поймет. Яся знает, что соврать про собственное счастье у нее не получится. Можно было бы сказать, что Вичка более счастлива, чем она. Если бы счастье можно было сравнивать.

* * *

Ясину сменщицу зовут Ирина Колена. Она ходит в длинном малиновом платье под обтрепанной дубленкой, красит губы в ализариновый цвет и поворачивает искусственный жемчуг на груди той стороной, которая скрывает облезший перламутр. У нее походка фурии, которая несется в бой. Она страшна, когда ее каблук застревает в решетке водостока. Минимум два раза в месяц Ирина Колена просит подменить ее на смене, безо всякой компенсации. Яся не возмущается. Московский опыт научил ее быть внимательной к мелочам. На воротнике гавайской рубашки Каравайчука — ализариновые следы.

* * *

Они встречаются с Котей два раза в неделю, чаще не позволяют взаимная занятость, отсутствие совпадающих выходных, состояние дорог в Тарасово и из Тарасова, которые начало заметать, так как пошли снегопады, а китайская вишенка Коти — на летней резине, плюс по снегу он ездить боится; в общем, что-то не позволяет, что-то постоянно не позволяет им встречаться чаще, и скорей всего, конечно, это Ясино нежелание видеть его рядом с собой.

Молодой юрист прилежен и старателен. Он, как сформулировал бы Теодор Драйзер, превратил попытки освоиться в Ясином флигеле в свою работу, в свое призвание, в свое хобби. Он носит цветы. Он прочитал Ницше. Он рассуждает о Феллини. Он стал реже говорить «Я тебя люблю». Он цитирует Павлову. Он пробует себя в разговорах о звездах.

Вместе с тем, его глаз с пшеничными ресницами отмечает все эти мелкие нюансы — флигель, в который Янина запускает его с бокового входа, прохладность, с которой дочку Сергея Юрьевича и гостя дочки Сергея Юрьевича привечает садовник Валентин Григорьевич; собственную непредставленность Сергею Юрьевичу, а также то, как сух и отстранен Сергей Юрьевич, когда единственный раз они сталкиваются с ним на лестнице. Профессиональный статус Костика, зажатый между долбящим обухом следствия и разогретой от множественности растираемых по ней судеб наковальней судебной системы, делает его способным схватывать линии силовых напряжений с первого взгляда.

А потому, когда, чаевничая в гостевой гостинной рококо, они вдруг отмечены мимолетным вниманием тети Тани, Костик делается по-драйзеровски велеречив. Он потряхивает сбритыми, а потому невидимыми патлами. Он закатывает глазки. Он разводит ручками. Он описывает, как важно в этой стране быть адвокатом. «Пойдем вниз», — тянет его Яся. Но Костик упирается: «Ну дай же мне поговорить с твоей мамой», — как будто биологический возраст тети Тани, депиллированный косметическими процедурами и диетами, оставляет тете Тане и Ясе хотя бы малейшую надежду на материнско-дочернее родство. Он рассказывает про римское право. Про римскую демократию, где расцвет прав одних был попран рабовладением и поражением в правах других. Он упоминает Вергилия. Он открывает рот для Цицерона. Тетя Таня решает поощрить свиненка.

— Какой интересный у тебя молодой человек, — выдает она, прихлебывая шампанское. Потом подтягивает халатик и, прежде чем выйти из гостиной, предлагает Костику оставить визитку своей заготконторы на столе, вдруг ей на что пригодится.

«Окстись, дурень! Внешние интересы семьи обслуживает группа компаний в Лондоне, внутренними делами занимается руководитель городской юрконсультации лично!» — отговаривает его девочка. Но Костик все-таки оставляет свою карточку под чашкой с чаем — вдруг серьезные люди будут в отпуске и он придется кстати. Зря усы, что ли, сбривал?

* * *

Ветер налетает на город внезапно, как будто штормовой фронт на этот раз пришел не с запада или востока, а из космоса. Красный уровень опасности Гидромедцентр объявляет в тот момент, когда предупреждения уже бесполезны.

Со всех сторон стрекочут дикторы теленовостей, наперебой продающие апокалипсис. Их вмиг стало очень много, так как все люди вокруг включили новостные программы, игнорируемые в мирное время. Новости звучат с крохотных телеприемников в машинах, с плоских экранов в интерьерах кафе, из которых обычно черпаками разливают коммунальную попсу. У телеведущих, перечисляющих произведенные стихией разрушения, — ликующие интонации, знакомые всем игрокам в «Fallout». На улицах самые неожиданные предметы обнаруживают способность к полету. Все, что не летает — падает. Все, что не упало — качается.

Ветер впивается в Ясины волосы и рвет, рвет их, рвет изо всех сил — она прячет голову в капюшон, но резкий удар сбивает его, и холод снова растирает ее пряди в колтуны, щедро приправляя свое дыхание пригоршнями сыпучего снега. И она уже не сопротивляется, она согласна — да, она заслужила, пусть.

Вынырнув из метро в центре, Яся прячется за стеной и набирает