– А все говорят, что он был про гомиков!

Витька не смотрел на нее, косился в сторону.

– А если бы даже и так? – сказала Вика. – Автор имеет право писать обо всем, что его волнует. – Она слышала, что ее голос звучит почти холодно. Хотя внутри у нее все кипело. – А читатель имеет право выбирать, что из написанного волнует его. Не нравится – не читает, вот и все.

– Но все же говорят, таких рассказов писать нельзя, – упрямо повторил Витька. – Что, вот прямо все ничего не понимают?

– Им кажется, что понимают.

– А может, это тебе кажется, что ты понимаешь! Откуда ты знаешь, что ты права, а не все?

Он никогда не разговаривал с ней таким тоном. Он мог спорить, мог даже сердиться на нее, хотя этого почти не бывало, но никогда ее сын не бросал ей в лицо обвинения.

Вика смотрела на него, растерянного, ощетинившегося, глядящего на нее исподлобья, и понимала, что со многим может смириться, но вот с этим не смирится никогда. Чтобы стозевное чудище изуродовало ее ребенка, заставило его ненавидеть ее, мучиться от этого и в конце концов сломало бы его этим мученьем и этой ненавистью? Да ни за что!

Она лихорадочно думала, как объяснить Витьке, что происходит сейчас, вот именно сейчас, какие привести доводы, когда ребенок находится в нервном смятении… Но вот именно сейчас ничего объяснять не пришлось. Витька вдруг шмыгнул носом и заплакал, и она обняла его, стала целовать, успокаивать, кое-как успокоила, зазвала в кафе-мороженое, новое, в нем они еще не были…

Можно было считать, что обошлось. Вернее, если бы Вика привыкла врать самой себе, то она могла бы так считать. Но она почему-то отшатывалась от лжи с самого детства и даже объяснить себе не могла почему. Она отшатывалась от лжи как-то… по большому счету, даже когда ей, как любому детдомовскому ребенку, приходилось врать в мелочах.

И вот теперь она понимала, что ей предъявлен большой счет. Очень большой.

Витька до полуночи не выключал компьютер. Вика видела, что он не блуждает по Сети в поисках каких-нибудь интересных сведений – про то, как марсоход путешествует по Марсу, или про обезьянку бонобо, которая умеет набирать на клавиатуре пятьсот символов, и вообще бонобо не обезьяны, мам, а антропоиды, и человечество давно уже должно это признать, – а исступленно играет в какую-то однообразную игру, и на экране то и дело вспыхивают взрывы.

«Не сегодня, так завтра это все равно случится, – думала Вика. – Это будет подступать отовсюду, он не сможет этому противостоять, да что он, даже я с этим не справлюсь».

Она думала, думала бесконечно, пока не поняла, что эта мыслительная бесконечность бесплодна, и не направила свои мысли к ясной цели.

На следующее утро, пока Витька спал, Вика спустилась на этаж ниже к соседке Кате и спросила, сколько будет стоить обучение технике наращивания ресниц.

– Квартира у меня была хорошая, – сказала Вика. – Продала я ее мгновенно и довольно дорого. Для Крамского дорого, конечно. На первый год в Оксфорде хватило.

– А почему именно в Оксфорде? – спросил Зимин.

Они сидели в пабе в Вестминстере; Вика не заметила, как они туда дошли и вошли. На улице ей казалось, что они то ли вообще не двигаются, то ли двигаются без усилий, как летающие мальчишки из «Питера Пэна».

И она почти с удивлением обнаружила, что они уже сидят в пабе и вокруг не тишина сказочного острова Гдетотам, а обычный говор и смех, и перед ними стоят большие кружки с элем.

– Я просто хотела его увезти, – сказала Вика. – Он не в меня, понимаете? То есть во многом в меня, он совсем мой мальчик, но вот в этом… Он не умеет никому противостоять, и я не знаю, как его этому научить. Я не могу его учить, чтобы он был жестким. Или не хочу, может. Он в детском саду даже сдачи давать не умел, а я в детстве первая била в лоб, как только понимала, что меня хотят ударить. Но у меня другое было детство. А Оксфорд… Ну а почему не Оксфорд? У Витьки английский отличный. Он с первого класса по скайпу с питерской преподавательницей занимался и еще с одной, из Фолкстона, она ему и произношение поставила. Я стала по Сети бродить, смотреть, что вообще есть, и сразу нашла Дрэгон-скул. И… И вот так все получилось, – закончила она.

– Выпьем, Вика, – сказал Зимин. – За вашу необыкновенную решимость.

– Что уж такого необыкновенного? – пожала плечами она.

– Я не знаю ни одного человека, который в вашей ситуации не сказал бы себе, что это непреодолимые обстоятельства и он ничего сделать не может. Ни одного, – повторил он. – Ну, может, кто-нибудь бросился бы вместе с ребенком куда глаза глядят. Да и таких не знаю.

Вика сделала большой глоток из кружки. Пить ей не хотелось совсем. Но эль неожиданно сделал ее голову ясной и легкой.

– Я об этом тоже думала, конечно, думала, – сказала Вика. – Не куда глаза глядят, но в Москву я с Витькой хотела уехать. Мне было страшно представить, что он будет от меня далеко. Но ведь и в Москве… Я думаю, в московских школах то же самое творится. То есть, наверное, есть хорошие школы, как наша раньше была…

– Есть, – кивнул Зимин. – У меня хорошая школа. Но она частная, правда. Лично моя.

– Так бывает? – удивилась Вика. – То есть я знаю, что есть частные, но это же очень дорого, наверное, частную школу открыть. Здание и вообще всё.

– Здание у нас свое, – объяснил Зимин. – Мне его когда-то друг подарил. Не смотрите на меня с таким ужасом, Вика, – улыбнулся он. – С другом мы в одном дворе выросли, в Марьиной Роще. Теперь район вполне респектабельный, а тогда бандитский был. Ну он и стал бандитом, Сашка. А школу, в которой я математику вел, вот эту самую, на Тверской-Ямской, где вы были, в то время закрывать собирались. Место золотое, хотели что-нибудь доходное на нем выстроить. Сашка и сказал: я это здание куплю вместе с землей и тебе, Мить, подарю. Его убили вскоре. Двадцать лет уже прошло… Ну, в двух словах не расскажешь, потом как-нибудь. Но здание теперь лично мое. Все равно трудно, конечно, дело же не только в здании. Пока держим круговую оборону. А что же, просто так им сдаваться? Извините, Вика, – спохватился он. – Что-то я не к месту разговорился.

– К месту, к месту. Я вас с открытым ртом слушаю! Но все это для меня было как на Марсе, понимаете? Я и не знала, где они, эти школы хорошие, да и вообще… Я не справилась бы, Дмитрий Павлович. Я не знала, как всему этому противостоять, – помолчав, сказала она. – Даже тогда не знала, а теперь тем более. Теперь ведь даже телевизор включать невозможно, сплошь какое-то адское вранье. Как будто тебя психотропным оружием расстреливают, ей-богу.

– А вы не включайте, – посоветовал Зимин.

– Я и не включаю. И об этом обо всем, о чудище этом стозевном, ни с кем не разговариваю. Но получается, что я в таком случае вообще ни с кем не должна разговаривать, понимаете? Все же будто с ума сошли. Я представить не могла, что такое возможно. Даже не верила первое время – казалось, что все это какой-то кошмарный сон, сейчас проснусь, и все кончится. А это не сон. Девчонки мои, учительницы в Крамском… Я же вижу, что они в соцсетях пишут. Они ведь не дуры вроде, книжки читали, учились… И ничего не помогло – твердят, как заведенные: мы в окопе, весь мир против нас, надо колючей проволокой огородиться, чтоб американцы не залезли, они нас хотят на колени поставить, но мы лучше всех, и картошка у нас лучше всех, и Интернет тоже сами будем выращивать. И в Москве то же самое, я же каждый день новых людей вижу и, что они говорят, слышу. Мне ни один нормальный человек не встретился, ни единый! В лучшем случае какая-нибудь дура ресницами хлопает и говорит: а я политикой не интересуюсь. Как будто это политика! Как кошки, ей-богу. И как мне в этом ребенка растить, когда я сама в этом жить не могу? Я и то уже от такой своей жизни одичала, людей шарахаюсь, а Витька… Ему же дружить надо, о чем-то серьезном с одноклассниками спорить, глупости какие-нибудь болтать… А не одергивать себя каждую секунду: об этом не говорю, на то не отвечаю.