— Понимаешь, старичок, — говорил Герцианов Кольцову, хотя Кольцов был в два раза моложе него. — Что бы я тут ни делал, я все равно чужой. Если я говорю русскому народу, в какое дерьмо он влез с этой советской властью, — этот народ меня же и ненавидит за то, что я, жид, это говорю. — Герцианов постучал таранькой по мокрому от пива столику и стал разминать ее на ребре стола. — А когда играю в твоих фильмах доброту и долготерпение русской души, все равно плохо: подлизываюсь, значит, и жопу лижу «старшему брату». И никто не понимает, что весь советский режим держится на этой проклятой доброте и терпении русского народа! Уж лучше бы вы злыми были! — Он расщепил наконец тараньку, раздал по щепе своим собутыльникам и поднял свою кружку с пивом: — Поехали! Все-таки свобода — великая вещь! Даже после пяти дней отсидки!

Они выпили. Утирая тыльной стороной ладони пену с губ, Кольцов вдруг сказал мечтательно:

— А может, и мне слинять? Послать все на хер, а? В тех же Каннах, например. Хлопнуть дверью так, чтобы гул пошел…

Судя по его тону, это было не хмельной и сиюминутной, а давней идеей. И Рубинчик живо представил, какой гул Кольцов имел в виду. «Известный советский режиссер Андрей Кольцов, член жюри Каннского кинофестиваля, находясь в Каннах, отказался вернуться в СССР и попросил политического убежища…» — это сообщение все газеты мира вынесли бы на первые полосы.

— Нет, вам нельзя уезжать! — вдруг убежденно сказал Карбовский, замачивая в пиве свою тараньку. — Ведь у вас что происходит? У вас идет борьба за русский народ. Между вами и Сусловым. Между Тарковским и Андроповым. Между Солженицыным и Брежневым. Вы тянете народ в одну сторону, а они — в другую. Вы говорите народу про душу, совесть, милосердие, а они — про дружбу с Арафатом и повышение производительности труда. И каждый раз, когда они выталкивают вас за границу — сегодня Солженицына, завтра Тарковского, послезавтра вас, — они отыгрывают у вас народ. Нет, если бы я был русским, я бы не уехал!

Кольцов усмехнулся:

— Вам легко говорить, отъезжаючи…

Герцианов посмотрел на Кольцова своими маленькими карими глазками и сказал огорченно:

— Мудак ты! Русский ты мудила, вот кто! — Он потер ладонью свою непривычно колючую бритую голову и закурил «Яву» — кислую сигарету без фильтра. — Во-первых, мы никуда не уезжаем, мы в отказе. Это раз. А во-вторых… Думаешь, у меня нет чувств к России? Или я Чайковского хуже тебя понимаю? Или не знаю, что лучше русских баб нет и не может быть в мире женщин?

Герцианов нагнулся к своему портфелю, вытащил початую бутылку «Московской», заткнутую пластиковой пробкой, и разлил ее по четырем пустым уже кружкам из-под пива, говоря при этом:

— Я, чтоб ты знал, еще вполне скважину бью, и у меня жена на тридцать семь лет моложе! Но ты никогда не поймешь, что это такое — быть чужим у себя же на родине. Это шекспировская тема, старик! Похлеще Гамлета! — Он поднял свою кружку с водкой. — Поехали! За свободу! За нашу и вашу свободу!

Он залпом выпил свою водку, стукнул кружкой о стол, сказал с горечью:

— С-суки! Они мне уже два года как кислород перекрыли — и в кино, и на эстраде! Меня уже люди не узнают, за алкаша держат…

— Ничего, — сказал Карбовский, — там сыграешь.

— Там-то я сыграю! — воскликнул Герцианов.

— На каком языке? — спросил Кольцов. — Do you speak English?

— Не важно! — хмельно отмахнулся Герцианов. — Искусство как пиво — интернационально. И всегда в дефиците. — Он показал на их опустевшие кружки.

— Сейчас, — понял намек Карбовский. Но Кольцов остановил его:

— Нет, теперь моя очередь.

— Я пойду с вами, а то и вам недольют, — сказал Рубинчик.

Вдвоем с Кольцовым они собрали со стола пустые кружки и ушли к стойке.

Герцианов, покусывая тараньку передними зубами, оглядел павильон. Гул голосов, смешанный с запахом пива, водки и моченого гороха, стоял над тридцатью грибками-столиками. Фиксатые московские алкаши… Небритые командированные с деловыми портфелями… Морские десантники… Студенты в джинсах одесского «самопала»… Густо накрашенные женщины… Но это была его публика, это были люди, которые всего два года назад знали его в лицо и называли королем эстрады.

— Н-да! А многие считают, что в Советском Союзе трудно быть евреем, — вдруг произнес Герцианов негромко, но публично, то есть тем особым актерским манером, который всегда отличает мастера сцены, уверенного в том, что аудитория будет внимать даже его шепоту. — А на самом деле — ничего подобного! Это в царской России трудно было быть евреем…

— Ефим, не надо! — попросил Карбовский.

Но Герцианов продолжал:

— Мой дед, например. Он, чтобы быть евреем, должен был жить в черте оседлости, это раз! Ходить в синагогу — два! Соблюдать субботу — три! Иначе кто бы его считал евреем?…

— Ефим, не заводись, — опять попросил Карбовский, оглядываясь по сторонам.

Действительно, несмотря на то, что Герцианов вроде бы говорил негромко, только себе и Карбовскому, все, кто стоял за соседними столиками-грибками, умолкли и повернулись к ним. А Герцианов, словно не замечая этого, продолжал:

— А у нас в стране быть евреем куда проще! Если у меня папа или мама евреи — все, я уже еврей, и ничего больше мне делать не надо. Даже обрезание делать необязательно. Обрезано у меня или не обрезано — никто не проверяет, правильно?

Вокруг неопределенно засмеялись, еще не решив, как реагировать. Только компания пьяных студентов в предвкушении развлечения врубилась с ходу:

— Давай, давай, дед! Скажи нам!

— Конечно, скажу. — Герцианов теперь уже открыто развернулся к публике.

— Ефим, мы же только сегодня освободились! — с тоской сказал ему в спину Карбовский.

Но Герцианов уже не слышал его.

— Есть у меня обрезание или нет — не важно, — не спеша, как профессиональный конферансье, говорил он публике. — Знаю я еврейский язык или не знаю — не важно. Ем свинину или не ем — все равно я еврей, и все тут. Даже в еврейскую школу ходить не нужно, их в нашей стране все равно нет. Стоит нам родиться от евреев-родителей, и мы уже евреи навсегда!

— Да это же, этот… как его?… артист! Герцианов! — узнали его в группе молодых морских офицеров-десантников.

Но Герцианов, предупреждая оживление публики по поводу этого узнавания, поднял руку и пошел меж столиков, словно спустился со сцены в партер:

— Правда, некоторые из нас пытаются уйти от своего еврейского происхождения, скрыть его и для этого меняют свои фамилии, имена и отчества. И в паспорте, в графе «национальность», им за большую взятку пишут в милиции, что они русские, украинцы, узбеки. Но ведь это не помогает! Как говорит поговорка, вы нас бьете не по паспорту, а по морде, правда?

— Это провокация! — громко сказала какая-то маленькая женщина-татарка. — Нужно милицию позвать!