убившим Алекса, и разговаривать с ним. Я пишу о нем книгу или пишу ее о себе, но какая разница, если мне больно, и боль не отпускает меня ни наяву, ни во сне. Она не просто вошла в мое сердце — она вросла в него, и боюсь, уже навсегда. И чем меньше остается времени у меня, тем легче воспринимается собственная боль и смерть становится близким другом, дарующим спасение, а боль — логичным завершением прожитой жизни и ее последним подарком, уже принятым мной.

В какое-то мгновение или на определенной странице уже написанного дневника меня охватывает желание все прекратить. Мне хочется умереть, но уже через минуту меня гложут сомнения и противоречия, раздирающие на кусочки то, что еще осталось от моего сердца, и я продолжаю писать, и новая страница рождается прямо на моих глазах.

Я не могу не думать о том, что иной выбор сохранил бы жизнь Алексу и воинам принца Дэниэля, возможно, умирающим за него прямо сейчас. И у меня не хватает ни храбрости, ни сил, ни самомнения, чтобы спросить у милорда, продолжилась ли война и сколько людей уже погибло?

Я боюсь утратить последнюю надежду, которая цепляется за жизнь, и которая стала хрупким мостом, соединяющим мою душу с душой милорда. Он хочет завладеть ею, потому что война либо не окончена, либо остановлена. И разве можно серьезно страдать возле милорда, осознавая, что у тебя в запасе целая вечность, а рядом находится самый привлекательный мужчина из всех и у ног его лежит целый мир?

Единственным препятствием к этому является горсть земли, брошенная на могилу человека, которому я даже не клялась в верности, но которому храню ее с чистой душой, и следуя зову бескорыстного сердца. И не просто горсть земли, а целую гору, необходимую, чтобы закопать могилу, вырытую собственными руками. Это значит не просто убить, а сначала предать и предать осознанно.

Могла бы я предать Дэниэля не ради себя, но ради Алекса? Или я обманываю саму себя, потому что знаю, какой была бы его боль? Алекс не простил бы меня никогда. Но еще страшнее стало бы его презрение — вечное и беспощадное. Можно ли жить с этим целую вечность, даже если самый привлекательный на свете мужчина обещает подарить мир, вставший на колени у его ног?

Милорд говорит, что можно, а я не могу ответить на этот вопрос, ибо во мне всегда пряталось неуловимое зло, не замеченное Алексом, но увиденное милордом. Ангелы с белыми крыльями не живут среди людей. И когда болят мои лопатки, я знаю, что не крылья пробиваются сквозь них, и понимаю, что Алекс ошибался, видя их за моей спиной.

Так почему же сейчас я пишу эту книгу и плачу, задыхаясь от собственных воспоминаний? И почему меня мучает боль, а не муки совести, особенно, если война все же началась?

Я по-прежнему не нахожу ответов на свои вопросы и желаний задавать их становится все меньше…

Милорд пригласил меня сегодня на конную прогулку, и я согласилась. По пути он рассказал мне о своей юности, о своих желаниях, владевших им в самом начале своего восхождения, и совсем немного о своей родной матери. Ее он помнил очень смутно — только мягкое облако шоколадных волос и запах умирающих цветов. Я понимала его слова, но они не задевали меня, создавая лишь фон, похожий на отдаленный и привычный, но обычно не замечаемый шум.

Я поймала себя на том, что совершенно равнодушна к окружающей природе и ее звукам, к фырканью своего коня и теплу его тела, к глазам милорда и его внимательным взглядам на меня. Я чувствовала внутри себя только пустоту, и мне не хотелось заполнять ее даже чужими воспоминаниями. Внезапно я поняла — смерть Алекса сожгла то немногое, что еще оставалось и смогло выжить после первой потери. И я вдруг сказала это вслух и заметила, что сказала, лишь проговорив последние слова:

— Есть раны, которые не залечат ни время, ни даже вечность. Подумайте над тем, как будете убивать тело, если решились на убийство души. Иначе, зачем убивать?

Милорд тронул поводья моего коня и остановил его. Он спросил после долгой паузы, глядя в мои глаза, хочу ли я умереть, и не дождавшись ответа, помог мне спешиться, просто стянув с коня. Затем он снял перчатки с моих рук, и они упали на траву. Я равнодушно отметила про себя, что трава здесь густая и их могут не найти.

Моя правая ладонь лежала на его руке, ничего не чувствуя, но сознание отмечало тонкую выделку кожи его черных перчаток, плотно прилегающих к руке, очень элегантных и дорогих. Когда кинжал милорда коснулся моего запястья, я подумала, что дорогая вещь будет безнадежно испорчена, и почему-то удивилась, что кровь есть, а боли нет. И еще… Капли крови на зеленой траве не похожи на ягоды.

Кровь бежала из раны струйкой, словно опасалась, что ее заставят вернуться и снова включиться в бесконечно долгий круговорот жизни, от которого она так устала. В ослепительных лучах солнца она казалась рубиновой и я ничуть не сожалела, что теряю ее. Мы оба смотрели на нее, как завороженные, и звуки окружающего мира стали доноситься до нас только тогда, когда рядом раздался топот четырех копыт.

— Довольно, милорд! Вы же видите — она не в себе! — Голос Анжея разорвал тишину, и мой Хранитель коршуном слетел с коня, вырвав мою ладонь из лап хищника.

И я скатилась в глубоком обмороке к самым его ногам…

Я не потеряла сознание, балансируя на самом краешке ночной пелены, застилающей глаза, одновременно ощущая запах травы, знакомый с самого детства. Только уши потеряли всякую способность слышать, а тело перестало ощущать свой вес. Но я чувствовала, как Анжей перетягивает рану в попытке остановить кровь, и прикосновение его пальцев к моей коже почему-то было болезненным и неприятным. Я ничего не слышала и ничего не видела, и больше всего на свете мне хотелось ощутить прикосновение совершенно другого человека, но это было невозможно.

Время тянулось медленно и мучительно долго. Свет возвращался ко мне постепенно, разгоняя понемногу расплывчатые тени, делая их более четкими. Наконец, размытые границы, отделяющие другу от друга все окружающие меня предметы, приобрели свою ясность, и я снова увидела лес, облака и милорда.

Но силы не желали возвращаться и тело по-прежнему парило в пространстве, презрев все законы гравитации, но почему-то не хотело отрываться от земли. Запах травы и цветов пьянил. От