Более справедливым будет утверждение, что влияние Евгении росло, но свою волю Наполеону она не диктовала. Тем не менее ее воздействие на мужа стало темой меморандума, который Персиньи, бывший министр внутренних дел и старый соратник императора, адресовал своему господину в ноябре 1867 г.

Письмо было конфиденциальным, но больной император попросил жену вскрыть корреспонденцию. И она вслух зачитала ему текст, озаглавленный «О присутствии императрицы на Совете». В начале автор признавал, как многому она научилась на уроках политики своего мужа и как преуспела в понимании самых трудных вопросов. Но, спрашивал министр, не разожгло ли знакомство с государственными делами, которое готовило императрицу к потенциальному регентству, ее личные амбиции? Персиньи возражал против того, что императрица находилась на совете рядом с императором, усматривая в этом «своеобразный раздел власти». Евгения ничего не выигрывала, «вписывая» свое имя в государственные мероприятия. Если те терпели неудачу, то ответственность возлагалась на нее, а если они успешны, то всю славу ей приходилось делить с императором. «И в одном, и в другом случае, — продолжал министр, — престижу Империи наносится вред, поскольку все, в конечном счете, ослабляет ее».

Обвиняемая от таких заключений побледнела[226]. Глубоко уязвленная, она решила впредь никогда не показываться на Совете. Или хотя бы не бывать там регулярно. «Начиная с 1869 г., — пишет Эмиль Оливье, — государыня появлялась на советах лишь периодически». С этого времени после неудачных майских выборов[227]Наполеон III сделал еще несколько либеральных уступок, и режим стал полупарламентским благодаря новым прерогативам, пожалованным Законодательному корпусу. Евгения снова высказала неодобрение. Безрезультатно. Впрочем, ее сторонников заставили уйти со сцены. Снятие министров, разделявших ее неприятие реформ, было словно хлесткая пощечина. Императрица оказалась в изоляции.

По ее мнению, либерализация имперского режима не сулила никаких выгод. Более того, теперь у всеобщего недовольства было больше возможностей для проявления. Новую линию Наполеона III не одобрял никто: самые лояльные по отношению к нему политики называли реформы глупостью, те, кто ностальгически воспоминал авторитарную империю, говорили о преступной слабости, а откровенные оппозиционеры обзывали дрянными. «Мы, — сказала императрица, — словно в осаде; только успеваем закончить одно дело, как начинается другое. Если бы принцу-наследнику было 18, мы бы отреклись от трона».

Консерватизм Евгении имел свои причины. Она боялась увидеть, как ее авторитет ослабнет однажды, когда она будет осуществлять регентство от имени сына. Дело в том, что император болел. Серьезно. Его мучил камень в мочевом пузыре. Боль, как он говорил врачам, мучила его периодами: иногда она отступала, но болезнь была хронической. Расшатанное здоровье не оставляло возможности править страной. В течение 1868 г. Наполеон множество раз был не в состоянии председательствовать на Совете. Умри он, Евгения должна была бы сохранить власть для сына, а вокруг себя она видела только несогласие, враждебность и угрозу. В августе 1868 г. ее потряс один случай. Наследный принц раздавал в Сорбонне призы за студенческий конкурс. Один из лауреатов, сын генерала Кавеньяка, знаменитого оппонента Наполеона III, отказался принять награду из рук императорского сына. Инцидент наделал много шума. Евгения в слезах убеждала себя, что это оскорбление — преддверие грядущих несчастий. Оппозиция заняла слишком много места в империи. Та оказалась под угрозой.

Церемонии открытия Суэцкого канала в октябре — ноябре 1869 г., на которых Евгения председательствовала вместо мужа, дали ей короткую, но счастливую передышку. Возвращение в Париж заставило вспомнить о суровой реальности. Супруга хранителя печати Надин Барош так писала об этом: «Едва императрица вернулась из поездки, как некоторые газеты опять развернули против Ее Величества целую сеть поклепов и отвратительных гадостей, поскольку это уже вошло у них в привычку. Одни выставляли императрицу встревоженной и раздраженной из-за парламентского и либерального движения, которое развернулось в наших институтах; другие приписывали ей необдуманные и нелепые слова о некоторых политических деятелях». Когда 2 января 1870 г. Наполеон III пригласил либерала Эмиля Оливье сформировать министерство, императрица восприняла эту просьбу как личную обиду. Действия мужа остались ей непонятны. Позже она призналась: «Я не понимала, что мог бы решить император этим неприятным нововведением». Видный политик[228]и его сторонники не доверяли императрице, а новое правительство не желало видеть ее на встречах совета. Евгения отказывалась что-то предпринимать и все жаловалась. Тем, кто до сих пор ее поддерживал, она любила отвечать: «Обращайтесь к министрам, мне больше не доверяют».

Либеральные меры, предпринятые императором, казалось, сулили довольно светлое будущее. Эмиль Оливье официально признал их, ратифицировав 20 апреля 1870 г. постановлением Совета. Получилась настоящая конституция либеральной империи, заменившая свою предшественницу 1852 г. Отныне министры отвечали за все происходящее, оставаясь подчиненными императору, а две палаты — Законодательный корпус и Сенат — делили законодательную власть с государем, но всегда имели возможность обратиться к народу при помощи референдума. «Таким образом, — писал Луи Жирар, — от всемогущества ничего не осталось. Главу государства сдерживает парламент, Законодательный корпус — Сенат, обе палаты — народ»[229]. Отредактированная конституция получила широкое одобрение на референдуме 8 мая. Наполеон III ликовал. «Я получил положенное мне число», — сказал он по поводу референдума в декабре 1851 г., когда был учрежден его режим. Династия упрочила свое положение, будущее наследного принца было обеспечено. «Сын мой, — заявил император наследнику, — ты коронован на референдуме». Республиканские оппозиционеры были вынуждены признать: Империя выглядела сильной как никогда.

А тем временем Евгения стремительно переходила от восторга к унынию: здоровье императора каждый день ухудшалось. Он почти перестал садиться на лошадь. Приступы боли в мочевом пузыре смягчал опиум, провоцировавший сонливость и даже долгие периоды бессознательности. Превратившийся в 61 год в развалину, правивший с перерывами Наполеон подумывал об отречении по причине плохого здоровья. Евгения уговаривала его так и поступить. В начале июня она добилась от мужа, что он уйдет на покой в 1874 г., когда наследнику уже исполнилось бы 18. Евгения готовилась к новой роли: императрицы-матери.

В первые дни июля 1870 г. в министерских кулуарах и залах редакций, в Ассамблее и в Тюильри, а также на улице только и говорили что об интересах страны, о чести Франции, о том, что политические дела необходимо выполнять «без сомнений и малодушия». По возмущенным и пафосным заявлениям сразу становилось понятно, что ситуация очень тяжела. Кандидатом на испанский престол собирались назначить принца Леопольда Гогенцоллерн-Зигмарингена, приходившегося двоюродным братом королю Пруссии. Почти двумя годами раньше испанцы прогнали свою королеву Изабеллу II и с тех пор искали себе короля. Лишенную трона и бежавшую из страны королеву Евгения приняла в Биаррице, а Наполеон III, размышляя о будущем, прикидывал, кто мог претендовать на мадридский престол так, чтобы он сумел договориться с другими державами. Имя Гогенцоллернов испанцы одобряли. Франция с этим согласиться не могла. Невозможно было представить, чтобы член прусской королевской семьи правил на юге Пиренеев. Между Германией, вставшей на путь объединения, и Испанией, дружащей с Берлином, Франция оказалась, словно, в тисках. Неужели они задумали воскресить империю Карла V?