Казалось бы… Вот — чиновник, ретроград, консерватор.

Казалось бы… Вот — поэт «дня рождения» (11 апреля), то есть сугубый дилетант, «романтик» в вицмундире, самовлюбленный самохвал, мелкотравчатый «философ». Да, в конце концов, просто профан, изрекающий глубокомысленные трюизмы!

В чем же тогда секрет его обаяния, его нестынущей славы?

А в том, что он не один, не сам по себе.

В том, что за ним стоят четыре попечителя: четыре острослова и правдолюбца, четыре ясных ума и благородных сердца, четыре добрых затейника и забавника с неистощимым на выдумки творческим даром; четверо, для которых духовная свобода — непременное условие их земного существования. Четыре противника должностных шор, казенного единообразия, ура-патриотического ража, парфюмерной красивости; борцы равно с лягушачьим материализмом времени и с верующим, но невежественным клиром; сопротивленцы как отстающим от века курантам монархии, так и спешащим со своими клещами и щипчиками часовщикам революции.

И потому Козьма Петрович Прутков, будучи образцовым директором Пробирной Палатки, воспринимается нами как юмористический персонаж, как шарж на столичного чиновника, а будучи благонамеренным поэтом и мыслителем, — как пародия на литератора и философа. Но шарж этот — мягкий, не вульгарный. Хорошо тому, кто смеется, а не тому, над кем смеются. Последний заметно напрягается. Между тем Козьма снимает напряженность алогичностью или, напротив, вопиющей тривиальностью своих сентенций. Даже когда нам кажется, что смеются над нами, гротеск, если он алогичен, вызывает у нас ответный смех, а не гнев. А в случае Пруткова нам и вовсе представляется, что смеемся мы не над собой, а над ним.

Не составляют исключения и стихотворные пародии мэтра. Он передразнивает прототипы, мы потешаемся над тем, как он это делает, а прототипы, похоже, не обижаются. Почему? Потому, что пародии деликатны; потому, что пародии интеллигентны. Их отличают художественный вкус, восприимчивость к оригиналам и чрезвычайное литературное мастерство, доведенные до такой степени, что Владимир Соловьев даже посчитал маловероятным, чтобы директор Пробирной Палатки был способен на подобные рефлексии. Душевная тонкость и отточенность исполнения вошли в противоречие с образом обер-контролера проб…

Обобщим: Козьма Прутков всегда возбуждает улыбку и никогда — негодование. Он смешит, а не злит. При всем своем высокомерии, зазнайстве и порой феноменальной тупости он ничуть не раздражает, а беспрестанно веселит. Вопреки внешней меланхоличности он, как правило, неизменно мажорен, полон жизни, а подчас и просто ликования. В нем нет ни капли яда. То, что казалось современникам достаточно едким, нами за утерей былой злободневности и на фоне нынешних «едкостей» воспринимается как дружеская шутка, добродушный шарж. Не удивительно, что Прутков (то есть его опекуны) и в жизни сохранял самые добросердечные отношения с прототипами своих пародий — Щербиной, Полонским, Фетом. В одном из писем Фету Толстой признавался: «Не думаю, чтобы по всей России нашелся кто-либо, кто бы ценил вас, как я и жена (Софья Толстая. — А. С.). Мы намедни считали, кто из современных и русских писателей останется и кто забудется. Первых оказалось немного, но когда было произнесено ваше имя, мы в один голос закричали: „Останется! Останется навсегда!“»[439].

По словам Толстого, оброненным в частном письме, кто знает Пруткова наизусть, тот добрый. Есть в нем комичное обаяние мудрого клоуна, скрывающегося под маской упоенного самим собой профана. Дело в том, что Козьма Прутков — это всего лишь роль, которую то по очереди, то вместе разыгрывают наши любимые артисты — братья Жемчужниковы и Алексей Толстой: люди порядочные и сердечные, умные и веселые. Их свет невольно падает и на тот сценический образ, который они создают; одухотворяет его; они наделяют его своими талантами: исключительной способностью к юмористической стилизации, алогизмом, виртуозным владением литературной техникой.

Козьма Прутков…

Вот он вальяжно — нога на ногу — восседает в низком кресле: одна ступня, словно завиток вьюнка, покачивается на воздухе, и видно, как штрипка узкой брючины охватывает подошву зеркально полированной штиблеты. Мэтр облокотился на заваленный черновиками письменный стол; на поверхности стола — бронзовый подсвечник, олицетворяющий свет; рядом глобус — эмблема всемирно-исторического значения всего, что вершится за этим столом, и одновременно — увы! — знак предельности земного шара; мраморная полярная сова — пучеглазое воплощение мудрости; песочные часы — символ быстротекущего времени; засохший букет полевых цветов…

Левая рука в перстнях подпирает массивный подбородок, правая же — на отлете — с оттопыренным мизинцем, держит гусиное перо так, что чернильная клякса готова вот-вот соскользнуть с самого носика на рулоны рукописей, торчащих из старомодного цилиндра, опрокинутого у ног творца. Поистине, головной убор — лучшая корзина для свежих мыслей!

Козьма Петрович погружен в величавую задумчивость. Он несколько печален и как будто утомлен несовершенством бытия, капризами окружающей нас натуры. Бант слегка примят, но эта аристократическая небрежность лишь придает дополнительный шарм певцу, чьи крупные уши вместе с бровями сейчас приподнимутся в радостном недоумении, а чувственные губы прошепчут новую строку, и рука уверенно черкнет ее на лист писчей бумаги, что свесилась косым углом с края стола…

Что произнесет он? Каким каллиграфическим узором усеет лист? Неужели это будет что-нибудь и впрямь достойное гнева? Или что-нибудь доброе и вправду достойное памяти сердца? А может быть, то — главное — что приписал ему великий обличитель Щедрин, сказавший от имени Козьмы: «Не обличать надо, а любить»?[440]

Комментарии

Алексей Толстой. 1864 г.

Константин Толстой — отец писателя. Середина XIX в.

Анна Толстая — мать писателя. 1827 г.

Охотничий дом в усадьбе Алексея Толстого. 1930-е гг.

Софья Толстая — жена писателя. Начало 1880-х гг.

Алексей Перовский (Антоний Погорельский). Портрет работы К. П. Брюллова.

1836 г.

Дмитрий Хвостов. 1822 г.

Сергей Неёлов. 1820-е гг.

Фаддей Булгарин. 1820-е гг.

Рафаил Зотов. 1830-е гг.

Владимир Бенедиктов. 1840-е гг.

Иван Панаев. 1860–1861 гг.

Иван Мятлев. Конец 1830-х гг.

Яков Полонский. 1859 г.

Александр Жемчужников. 1859 г.

Владимир Жемчужников. 1860-е гг.

Здание, где находилась Санкт-Петербургская Пробирная Палатка. Казанская улица, дом 28. 1970-е гг.

Петр Ершов. 1826 г.

Стилизованный автограф Козьмы Пруткова. 1860-е гг.

Михаил Катков. Конец 1860-х — начало 1870-х гг.