Ничто его не интересовало: ни торговля шерстью, ни займы, ни заемные письма. А только единственно сам Джаннино, личность Джаннино. Каких лет Джаннино прибыл из Франции? Где он провел раннее детство? Кто его воспитывал? Всегда ли он носил теперешнее свое имя?

Задав очередной вопрос, Риенци ждал ответа, внимательно слушал, важно покачивал головой, снова спрашивал.

Итак, Джаннино появился на свет в одном из парижских монастырей. До девяти лет мальчик воспитывался у своей матери Мари де Крессэ в Иль-де-Франсе, возле городка, называемого Нофль-ле-Вье. Что он знает о пребывании своей матери при французском дворе? Сиенец припомнил рассказы своего отца Гуччо Бальони: когда Мари де Крессэ разрешилась от бремени, ее взяли ко двору как кормилицу для новорожденного сына королевы Клеменции Венгерской; но мать оставалась там недолго, так как сын королевы скончался через несколько дней: по слухам, его отравили.

Тут Джаннино улыбнулся. Его молочным братом был не кто иной, как король Франции; он как-то никогда не задумывался над этим, но сейчас вдруг эта мысль показалась ему неправдоподобной, даже смешной, особенно когда он представил себя таким, каким стал, – сорокалетним итальянским купцом, мирно проживавшим в Сиене...

Но почему Риенци задаст ему все эти вопросы? Почему большеглазый, светлоглазый трибун, незаконный отпрыск предпоследнего императора, смотрит на него, Джаннино, так внимательно, так задумчиво?

– Значит, это вы и есть, – наконец проговорил Кола де Риенци, – значит, это вы и есть...

Джаннино не понял, что означали эти слова. Но он совсем обомлел от удивления, когда трибун, такой величественный, вдруг опустился перед ним на одно колено и, низко склонившись, облобызал ему правую ногу.

– Вы – король Франции: – заявил Риенци, – и отныне все должны обращаться с вами как с королем.

На мгновение свет померк в глазах Джаннино.

Когда дом, где вы сидите за обеденным столом, вдруг дает трещину, потому что началось землетрясение, когда корабль, где вы мирно спите в своей каюте, вдруг налетит на риф, трудно понять в первую минуту – что же именно произошло.

Джаннино Бальони сидит в зале Капитолия, а владыка Рима опускается перед ним на колено и уверяет, будто Джаннино король Франции.

– Девять лет назад, в месяце июне, Мари де Крессэ скончалась...

– Моя мать скончалась? – крикнул Джаннино.

– Увы, мио грандиссимо синьоре... вернее, скончалась та, кого вы считали вашей матерью. Накануне кончины она исповедовалась...

Впервые Джаннино услышал обращенное к себе это «грандиссимо синьоре», и это поразило его, пожалуй, еще сильнее, чем то, что трибун облобызал ему ногу.

– Итак, чувствуя близость конца, Мари де Крессэ призвала к смертному одру монаха-августинца из соседнего монастыря, брата Журдена Испанского, и исповедовалась ему.

А Джаннино тем временем пытался собрать воедино воспоминания детских лет. Увидел комнату в Крессэ и свою мать, белокурую красавицу. Она умерла девять лет назад, а он и не знал. И вот теперь оказывается, что она вовсе и не мать ему.

По просьбе умирающей брат Журден скрепил своей подписью эту исповедь, где была открыта одна из самых удивительных тайн государства Французского и одно из самых удивительных преступлений.

– Я покажу вам эту исповедь, а также и письмо брата Журдена, все эти бумаги находятся в моем распоряжении, – добавил Кола ди Риенци.

Целых четыре часа говорил трибун. Да и вряд ли их хватило, дабы рассказать Джаннино о событиях, происшедших сорок лет назад, о тех событиях, что стали одной из глав в летописях королевства Французского: о смерти Маргариты Бургундской, о втором браке Людовика Х с Клеменцией Венгерской.

– Мой отец был в посольстве, которое отрядили в Неаполь за королевой, вернее, он был в свите некоего графа де Бувилль...

– Вы говорите, графа де Бувилль? Все полностью совпадает! Этот самый Бувилль был хранителем чрева королевы Клеменции, вашей матушки, ноблиссимо синьоре, и он взял в кормилицы некую даму де Крессэ из монастыря, где она только что родила. Обо всем этом она рассказала очень подробно.

По мере того как трибун говорил, его гость чувствовал, что теряет рассудок. Все разом перевернулось: мрак стал светом, а свет стал мраком. То и дело Джаннино просил Риенци вернуться к какому-нибудь уже рассказанному событию, как он возвращался обычно при слишком сложных расчетах к первоначальным цифрам. Он одновременно узнал, что его отец вовсе не его отец, что его мать вовсе не его мать и что его настоящий отец – король Франции, убийца своей первой супруги, – сам тоже был убит. Он перестал быть молочным братом короля Франции, умершим в колыбели; он сам стал этим королем, внезапно воскресшим из мертвых.

– Значит, вас всегда называли Жан? Королева, ваша матушка, нарекла вас так, ибо дала обет. Жан или Джованни, а Джованни – это Джованнино, или Джаннино... Вы Иоанн I Посмертный.

Посмертный! Невеселое прозвище, чересчур уж напоминает кладбище, и, когда тосканцы слышат такое словцо, они непременно делают рожки, вытянув два пальца левой руки.

Имена графа Робера Артуа и графини Маго, имена, которые с гордостью вспоминал его отец – да нет, вовсе не отец, ну, словом, тот, Гуччо Бальони, – то и дело произносил трибун, рассказывая, какую страшную они сыграли роль во всей этой истории. Графиня Маго, которая отравила отца Джаннино, да, да, короля Людовика... решила отделаться также от новорожденного младенца.

– Но осмотрительный граф де Бувилль подменил ребенка королевы и взял ребенка кормилицы, которого, впрочем, тоже звали Жан, этого-то Жана убили и погребли в усыпальнице Сен-Дени...

И тут Джаннино окончательно стало не по себе, ибо не мог он вот так сразу отвыкнуть считать себя Джаннино Бальони, сыном сиенского купца, и сейчас, после слов трибуна, ему почудилось, будто сам он, пятидневным младенцем, отошел в мир иной и что вся его последующая жизнь, все его мысли, все его поступки, даже самое тело его лишь плод иллюзии. Словно он растворился в чужой плоти, стал собственным призраком среди этого беспросветного мрака. Да где же на саном деле находится он – под плитами усыпальницы Сен-Дени или сидит здесь, в Капитолии?

– Порой она называла меня «мой маленький принц», – пробормотал он.

– Кто называл?

– Моя мать... то есть я хочу сказать мадам де Крессэ... когда мы оставались с ней наедине. Я-то считал, что во Франции матери обычно называют так своих детей: а она целовала мне руки, заливалась слезами... Ох, теперь я многое припоминаю... К примеру, пенсион, который выплачивал нам граф де Бувилль, и в тот день, когда мы получали деньги, оба мои дяди де Крессэ – и бородатый, и тот другой – обращались со мной гораздо ласковее, чем всегда.

Что сталось со всеми этими людьми? Большинство уже скончалось, и скончалось давно: и Маго, и Бувилль, и Робер Артуа... Братья Крессэ накануне битвы при Креси были произведены в рыцари только потому, что король Филипп VI сострил что-то насчет сходства их фамилии и названия городка.