Ведь когда мы скрылись в бездне – за гранью солнечного тяготения, с каждой секундой удаляясь от Земли на десятки километров, – ваша память продолжала сопутствовать нам. Если бы не вера миллиардов людей в наше возвращение, чем бы мы были в этой металлической скорлупе среди мрака, усеянного звездами, когда, подчиняясь законам физики, наша связь с Землей прервалась?

Поэтому круг моих друзей охватывает людей близких и далеких, забытых и неизвестных, родившихся уже после нашего отлета и тех, кого я уже не увижу никогда. Все вы мне одинаково дороги, и в эту минуту я обращаюсь ко всем вам. Наверное, необходимы были именно такие расстояния, такие страдания и все эти долгие годы, чтобы я понял, как велико то, что нас объединяет, и как ничтожно то, что нас разделяет.

У меня впереди мало времени. Мой торопливый рассказ обо всем, что с нами происходило, временами может становиться не совсем понятным, сумбурным, но стремиться я буду к одному. К тому, чтобы показать вам, как обстоятельства, с которыми мы стремились совладать, подтолкнули нас к необходимости окинуть хотя бы беглым взором путь, пройденный человеком с начала его истории.

Эта экспедиция кажется нам покорением огромной высоты, с которой открываются взору все времена, а по существу, это всего лишь подъем на одну из ступеней неизмеримой возвышенности, пик которой сокрыт в будущем. Пройдут сотни и тысячи лет, на фоне которых наша история сконденсируется до размеров крошечного, хотя и непременного этапа, и все эти события, сегодня нашей кровью оплачиваемые, станут мертвой буквой в забытых летописях. Мы станем безымянными, как далекие звездные россыпи, среди которых только огромные скопления обретают названия. По сравнению с человеческой жизнью звезды – огромные, сильные, вечные. Ведь это звезды породили человека, и звезды его убивают. Но вот человек взлетел к звездам, познал пространство и время, познал и самые звезды, истоки своей жизни. Противостоять человеку не может ничто. Чем большие преграды возникают на его пути, тем сильнее он становится. В человеке есть все: величие и слабость, любовь и жестокость, ограниченность и дерзание. Ведь даже звезды стареют и гаснут, а мы остаемся. Потому что когда-нибудь, спустя века, наша фантастически развившаяся цивилизация после эпохи бурного, стремительного прогресса столкнется с новыми трудностями, неизвестными, грозными для основ бытия, и тогда люди еще раз оглянутся назад и вновь нас откроют – так же, как мы открывали для себя эпоху великого прошлого.

Я появился на свет в Гренландии, неподалеку от Полярного круга, в той части острова, где тропический климат сменяется умеренным, а пальмовые рощи уступают место высокоствольным лиственным лесам. Наш дом был старым, чересчур остекленным строением, какие часто встречаются в тех местах. Окружавший его сад сквозь открытые почти круглый год двери и окна проникал в комнаты нижнего этажа. Непосредственное соседство цветов, все ближе подступавших к дому, временами причиняло нам разного рода неудобства, и отец даже пытался бороться против, как это называл, заполонения жилища цветами, но бабушка, при поддержке мамы и сестер, одержала верх, и отцу в конце концов пришлось поселиться этажом выше.

У этого дома была долгая и весьма достойная история. Возведенный в конце XXVIII века, он тогда стоял на автостраде, ведущей в Меорию; но, когда во всей этой округе воздушные сообщения окончательно вытеснили наземный транспорт, на дорогу стал наступать лес, и место, где она когда-то проходила, можно было отличить лишь по тому, что тут росли более молодые деревья.

Каким дом был внутри, я почти не помню. Закрыв глаза, я вижу его лишь издали, просвечивающим сквозь листву деревьев. Это, впрочем, легко понять, потому что я постоянно находился в саду, будто жил в нем. Там был искусно выращенный лабиринт из кустарников, у входа в который стояли на часах два стройных тополя; далее начиналось хаотическое переплетение неизменно тенистых тропинок, по которым надо было очень долго идти – вернее, бежать (кто же ходит степенно в четыре года!), – чтобы попасть в высокую беседку, обвитую плющом. Сквозь просветы между листьями был виден лесистый горизонт до того самого места на западе, откуда каждые несколько минут взмывали в небо огненные линии: от нашего дома до ракетного терминала в Меории было меньше восьмидесяти километров. Пожалуй, еще и сегодня я с закрытыми глазами мог бы отыскать каждый сучок, каждую ветку в этой беседке. Здесь я взмывал выше туч, плавал по океанам, бывал капитаном дальнего плавания, водителем ракеты, астрогатором и путешественником, открывавшим новые планеты и живущих на них людей или терпевшим крушение в межпланетном пространстве, а временами – всем сразу.

С братьями и сестрами я не играл: слишком велика была между нами разница в возрасте. Больше всего времени уделяла мне бабушка, и мои первые воспоминания связаны именно с ней. После обеда она выходила в сад, разыскивала меня в самых глухих зарослях, брала на руки и усаживалась на террасе. Вместе с ней я всматривался в небо, пытаясь разглядеть маленький, розовый и круглый, как пионы перед домом, самолет, на котором должен был прилететь отец. Я всегда боялся, как бы он не заблудился в пути.

– Не бойся, глупыш, – говорила бабушка, – папа найдет нас: он летит по ниточке, которая тянется из радиоклубка. – И она показывала на антенну, серебряной тростинкой поднимавшуюся над крышей дома.

Я от удивления широко раскрывал глаза.

– Бабушка, там нет никакой нитки!

– Это у тебя еще очень маленькие глазки. Подрастешь – увидишь.

Бабушке было всего восемьдесят шесть лет, но мне она казалась невероятно старой. Я думал, что бабушка была такой всегда. Она гладко зачесывала седые волосы и завязывала их сзади тугим узлом, одевалась в синие или фиолетовые платья и не носила никаких украшений, кроме узенького перстня на среднем пальце. На этом перстне был прямоугольный камушек, который иногда изменялся в цвете. Моя старшая сестра Ута сказала мне однажды, что в кристаллике, вделанном в этот перстень, спрятали голос дедушки – когда тот еще был жив, молод и любил бабушку. Это меня удивило до глубины души. Однажды за игрой я незаметно приложил ухо к перстню, но ничего не услышал и пожаловался бабушке, что Ута сказала неправду. Та, смеясь, пыталась уверить меня, что Ута не солгала, а когда увидела, что я все же не верю, немного поколебавшись, вынула из своего столика маленькую коробочку, приложила к ней перстень, и в комнате послышался мужской голос. Я не понял того, что он говорил, но был очень доволен и удивился, увидев, что бабушка плачет. Подумав немного, я тоже заплакал. Тут вошла мама и застала нас обоих в горьких слезах.

При жизни дедушки (это было еще до моего рождения) бабушка была модельером женской одежды. После его смерти она оставила работу и переехала к младшему сыну – моему отцу. От прежних лет у нее остались кипы папок с моделями платьев с узорами на тканях. Я любил их рассматривать – среди них попадались удивительные рисунки. Время от времени бабушка придумывала какое-нибудь платье маме, ее сестрам, а иногда и себе. Это должно было быть модное платье, из материала, менявшего цвет и рисунок в зависимости от температуры воздуха. Я смеялся до слез, пытаясь угадать, какого цвета будет материя и какой на ней появится узор, если ее разостлать на солнце. Во время примерок бабушка закрывалась в своей комнате, а весь дом пребывал в ожидании ее обновки. А потом, к ужину, она появлялась в обычном, безукоризненной синевы костюме и на наш хоровой вопрос отвечала: «Да мне и в голову не приходили подобные забавы. Я слишком стара для этого».