Ее первой книгой стал криминальный роман, действие которого разворачивалось в Портленде, где она училась в колледже. Быть может, благодаря ее преддипломной степени в области криминалистики, она обладала экстраординарным пониманием анормального поведения. Интернетом она также пользовалась так, как мне никогда и не снилось.

Когда она включила свой компьютер во вторник утром, ее новостной уведомитель в «Гугле» направил ей четыре сообщения.

— Дэйв, тебе лучше на это взглянуть, — позвала меня Алафер из своей комнаты.

Новости пришли от небольшой новостной компании с базой на Среднем Западе. Мужчина, которому принадлежал ряд зернохранилищ вдоль железной дороги в Канзасе и Небраске, неожиданно скончался, и оставил своим наследникам эклектичную коллекцию произведений искусства от набросков Пикассо, выполненных во времена Синего периода, до претенциозного барахла, вероятно, купленного зерновым магнатом в авангардных салонах Парижа и Рима. Наследники передали всю коллекцию в дар одному из университетов, включая три картины кисти Модильяни. По крайней мере, так все думали. Но куратор музея искусств университета заявил, что эти полотна не только подделки, но, вероятно, являются частью мошеннической схемы, словно дамоклов меч, висящей над частными коллекционерами последние несколько десятилетий.

Принцип этой мошеннической схемы не отличался от других, проверенных временем. Мошенники выискивали жертву, которая либо сама хотела получить что-то даром или почти даром, либо играла не по правилам. Частному коллекционеру сообщалось, что картины Модильяни были украдены и их можно было приобрести за половину реальной стоимости. При этом коллекционеру говорили, что при покупке он не совершал никакого преступления, потому что музей или частная коллекция, откуда были украдены полотна, косвенно обманывала либо самого художника, либо членов его ближнего круга, которые были бедны и, вероятно, продали картины за бесценок.

Схема работала, поскольку картины Модильяни находились в широком доступе, причем многими из них сам художник или его любовница оплачивали счета за проживание в гостиницах и питание, и их было сравнительно несложно подделать — труднее было определить их подлинность.

— Я думаю, это та самая связь между Биксом Голайтли и Пьером Дюпре, заметила Алафер, — не исключено, что Голайтли торговал подделками Дюпре как крадеными полотнами мастеров. В картинах Пьера заметно влияние Модильяни. Помнишь, ты видел фотографию картины обнаженной женщины на софе работы Пьера? Ты сказал, что обнаженная девушка — Ти Джоли, а я еще спорила с тобой, заявив, что полотно типовое и смахивает на работы Гогена. Картина с Ти Джоли была похожа на знаменитую обнаженную девушку Модильяни. Вот, смотри.

Алафер кликнула мышкой, выведя на экран картину Модильяни.

— Лебединая шея, удлиненные глаза, зачесанные волосы, жеманный рот, теплота кожи — все это можно увидеть и на картинах Пьера. Дюпре совсем не плохой имитатор. Но я уверена, что он жаден и завистлив. Не так давно картину Модильяни продали на аукционе «Сотбис» почти за семьдесят миллионов.

— Думаю, ты права, — согласился я, — Клет вломился в квартиру Голайтли той ночью, когда он был убит, и сказал, что видел доказательства его связи с продажей краденых или поддельных картин. Если задуматься, то это идеальная мошенническая схема. Нужен только покупатель с опилками вместо мозгов и большими бабками на счету. Даже если покупатель поймет, что его кинули, он не может вызвать полицейских, не признавшись в том, что он думал, что покупает краденые картины, а не поддельные.

— И что ты собираешься делать? — спросила она.

— Позвоню сегодня в ФБР в Бэтон-Руж, но с ними обычно мало что получается.

— Почему?

— Мы с Клетом не считаемся надежными источниками.

— Да пошли они в задницу, — фыркнула Алафер.

— Давай-ка не выражайся, хотя бы в доме.

— А во дворе, значит, можно? Или, скажем, на тротуаре? — язвительно спросила дочь, провоцируя меня, но я прислушался к своему внутреннему голосу и решил закрыть эту тему.

— Можешь пообещать мне кое-что насчет Варины? — спросил я.

— Держаться от нее подальше?

— Не только. Ты должна понимать не только то, что она за человек. И ее отец. И Алексис с Пьером Дюпре. Ты должна осознавать, что представляют все эти люди.

— В смысле?

— Они работают на кого-то еще. На кого-то гораздо сильнее и опаснее их самих.

— Почему ты так думаешь?

— Мы здесь пешки, а не игроки. Всем, что здесь происходит, руководят люди извне или продажные политики. Конечно, подобный вывод не может не вгонять в депрессию. Но это реальность. Мы — подножный корм для любого с толстой чековой книжкой.

Риторика — никчемная штука, пользы от нее как от сита с водой посреди пустыни. Когда я был еще мальчишкой и играл питчером в Американской бейсбольной лиге в 50-е годы, один кэтчер из старой Евангелистской лиги дал мне совет, который я помню до сих пор, хотя и не могу рекомендовать его всем. Жестче и грубее, чем Евангелистская лига, наверное, не бывает. На поле временами паслись коровы, а в прожекторах освещения осталось так мало рабочих ламп, что полевые игроки временами не могли найти мяч в траве. Игроки курили на скамейках запасных, бросались вазелиновыми шариками и плевали себе под ноги жевательным табаком, а позже крутили битами перед питчерами, как вертолетными лопастями. Они дрались на кулаках с арбитрами и друг с другом, являлись на игры с похмелья и частенько оттягивались в знаменитом борделе «У Маргариты» в Опелусасе, соревнуясь по количеству подходов. Мой друг, питчер из Новой Иберии, был предельно прост. Он дал мне такой совет: «Всегда прячь мяч в перчатке или за ногой. Никогда не позволяй отбивающему видеть свои пальцы на швах мяча. Если чувствуешь, что дом не пробить, брось мяч отбивающему в промежность, пусть почувствует, что такое обрезание без наркоза. Затем кинь режущий мимо дома. Он ударит по нему, чтобы не показаться трусом, но не попадет. Затем брось чендж-апом, ведь он будет ждать хитер. Если же он начет выделываться и трясти битой в твоем направлении, не обращай внимания. Просто добей его форкболлом».

Вопрос в том, где и когда бросать форкболл. Тем утром в офисе я увидел рекламу евангелистского концерта в Каджун-доум в Лафайетте. Гвоздем программы был не кто иной, как Амиде Бруссар, священник, которого я видел выходящим из дома Дюпре через боковую дверь.

Где-то в начале 70-х годов религиозные движения пятидесятников и фундаменталистов почувствовали второе дыхание и начали быстро расти в южной Луизиане. Этому феномену, вероятно, есть множество объяснений, но основные причины достаточно просты — это влияние телевизионной религии, где элемент развлечения был не слабее теологии как таковой, и упадок франко-акадийской культуры, в которой выросло мое поколение. В 50-х годах судопроизводство все еще велось от руки на формальном французском языке, каджунский французский был языком общения практически во всех сельских регионах округа, а в таких городах, как Лафайетт и Новая Иберия примерно для половины населения французский вообще был родным языком. Но в 60-е годы каджунским детям запрещали говорить по-французски в школах, и язык, принесенный Эванжелиной из Новой Шотландии в 1755 году, пришел в упадок и стал ассоциироваться с невежеством, неудачей и бедностью. Рыбаки южной Луизианы стали стыдиться своего происхождения и самих себя.