Никто сделал паузу, чтобы набрать воздуха. В полумраке он не различал лица Зиллаха – только две яркие зеленые точки.

– Вот что я хочу тебе сказать, – продолжал он, отдышавшись. – Больше не делай мне больно. Никогда. Я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Но больше никогда не делай мне больно. Я не Молоха или Твиг. Я не буду терпеть. Мне надоело терпеть.

Зиллах смотрел на него. Постепенно огонь у него в глазах стал затухать. Его взгляд сделался оценивающим и холодным.

– Стой здесь, – сказал он.

А потом Зиллах сделал странную вещь. Опустившись на колени рядом с Уолласом, он задрал его брюки снизу, так чтобы стали видны лодыжки. Потом Зиллах запустил руку в карман своего алого шелкового пиджака, и тут Никто догадался, что он собирается делать. Он хотел отвернуться, но продолжал беспомощно наблюдать за тем, как Зиллах открыл свою бритву с перламутровой рукояткой и сделал два аккуратных надреза чуть выше пяток Уолласа. Лезвие прошло сквозь носки, сквозь тонкую старческую кожу и сухожилия, словно сквозь масло. Никто видел, как Зиллах остановился, наткнувшись на кость. Уоллас уже не молился. Он только дрожал всем телом.

– Стой здесь, – повторил Зиллах. Никто чуть ли не ждал, что сейчас он взлетит по кирпичной стене и заберется обратно в окно. Но Зиллах прошелся пешком до конца переулка, глянул через плечо на Никто и открыл дверь на лестницу, что вела на второй этаж.

Никто не мог заставить себя посмотреть на Уолласа. Он смотрел в землю – на россыпь битого стекла и на горы мусора. Что-то сверкнуло у самой его ноги. Серебряный крестик. Никто долго смотрел на него, потом нагнулся, поднял и засунул поглубже в карман. Зиллаху очень не понравится, если он узнает, что Никто подобрал этот крест и оставил его себе.

Как-то все плохо.

Через пару минут Зиллах вернулся вместе с Молохой и Твигом. Кристиан еще спит, сказали они. Они потом ему все расскажут. Это будет сюрприз. Но у Никто было стойкое подозрение, что они не стали будить Кристиана только из жадности.

Уоллас уже потихонечку истекал кровью. Кровь из разрезанных лодыжек выливалась малыми порциями в ритме ударов сердца. Молоха с Твигом жадно припали губами к ранам. Никто отрешенно подумал, что крупные вены на ногах могут сойти за соломинки для питья.

Зиллах приподнял безвольную руку Уолласа – ту самую, которую он сломал. На ладони тоже была кровь. Уоллас порезался об осколки стекла. Зиллах вновь открыл свою бритву. Он провел лезвием по ладони Уолласа. Зиллах припал к ране губами, и по его подбородку потекла тонкая струйка слюны, подкрашенной кровью.

У Никто в животе заурчало.

Он шагнул вперед и опустился на колени рядом с Уолласом. Щека его деда лежала на осколках разбитой бутылки. Глаза были открыты – в них еще теплилась искра сознания. Ярость и боль. По крайней мере я могу сделать так, чтобы тебе больше не было больно, – подумал Никто. Он приник губами к горлу Уолласа, где еще бился слабенький пульс. Кожа здесь была мягкой и сухой и по ощущениям – очень старой. Подавив хриплое рыдание, Никто впился в горло Уолласа своими заточенными зубами.

Кровь деда была очень горькой.

Но они ее выпили до последней капли.

Той же ночью, но чуть попозже, Дух открыл глаза и с недоумением уставился в незнакомый потолок. Там не было ни сухих листьев, ни нарисованных звезд. Только изменчивые узоры из пятен лунного света, похожие на переливы серебристо-белого моря.

На мгновение его охватило легкое головокружение, которое он испытывал всегда, когда просыпался на новом месте в чужой постели. Но потом – постепенно – мир перестал кружиться, и все встало на свои места. Мягкий матрас под ним, теплое одеяло… ровное дыхание Стива, его теплая кожа и запах, который сильно изменился за последние несколько дней. Дух даже начал задумываться о том, что в организме Стива что-то сместилось и вышло из равновесия.

Обычно от Стива пахло пивом, но в последнее время от него все чаще и чаще шел резкий запах виски. И грязных волос. Но это было нормально, потому что волосы у Стива заметно отросли, и он считал, что мыть голову каждый день – это большой геморрой. Но сейчас от Стива пахло вдобавок и грязной одеждой, и несвежим бельем, и еще чем-то совсем уже незнакомым и непонятным. Дух поднял голову и втянул в себя воздух, стараясь определить, что же это за запах. Это был запах усталости на грани срыва, запах вскипевших мозгов, запах отчаяния.

Это могло означать, что уже очень скоро Стив может сорваться за грань безумия. Что уже очень скоро он скажет: Да гребись оно все конем, – и окончательно сдастся. Стив по-прежнему любил Энн, но это была никудышная, плохая любовь – любовь, из-за которой он ненавидел и презирал себя. Именно за то, что он не может ее забыть. Теперь Стив винил только себя. И, кстати, правильно делал.

Но Дух беспокоился, как бы эта вина не растянулась навечно; а это было совсем ни к чему. Если Стив будет и дальше терзать себя, кому от этого будет лучше? Стив уже сделал, что сделал… и как говорится, сделанного не воротишь. И зная Стива, можно было с уверенностью предположить, что по-другому он бы просто не смог. Если бы сейчас у него появилась возможность переиграть прошлое, он все равно сделал бы то же самое. Потому что он бы просто не смог по-другому.

Стив всегда был таким: пер напролом через стену огня и не то чтобы не боялся обжечься, а просто не мог обойти огонь стороной. Когда его прожигала боль, он становился более сильным, более чистым. Но иногда боль почти убивала его. И тогда он пытался ее погасить, накачиваясь спиртным, но это лишь разжигало пламя.

Но Энн так и не сумела – или не захотела – понять, какой Стив на самом деле. Рок-музыкант с сотней бессонных ночей, запечатленных в сердце, – ночей, о которых никто не знает и которые никому не нужны; да, он был грубым и даже жестоким, но и ему тоже бывало больно, и унять эту боль можно было единственным способом – сделать вид, что ты ее не замечаешь. Дух смотрел в темноту. Иногда у него возникала мысль, что он был единственным человеком на свете, способным понять Стива. Они были вместе так долго. Но Стиву от этого было не легче.

Он вспомнил, что сказала ему Энн, когда он заехал к ней в гости. Ночь – это самое страшное время, – сказала она. – Она тянется бесконечно. Она знает все мои тайны. И ей нужен был кто-то, кто помог бы ей пережить ночь.

Одну из ночей ей помог пережить зеленоглазый Зиллах. Но кто ей помогает теперь? О чем она думала в те вечера, когда бродила вокруг трейлера на Скрипичной улице, может быть, стучала в дверь и не получала ответа… а может, боялась даже постучать? О чем она думает теперь, сидя в междугородном автобусе, который увозит ее на юг… или слоняясь по темным улицам Французского квартала, вдыхая туман пивных испарений и экстракт времени? Она уже разыскала дом, где живет Зиллах; может, она стоит сейчас под его окном и шепчет слова, которые он никогда не услышит?

Что помогает ей пережить эту ночь? И что поможет ей пережить все остальные ночи, когда внутри нее зреет отравленный плод?