Зардевшаяся Янка вздрогнула так, будто ее ударили. Она поднялась.

– Гляжу я на тебя и дивлюсь без меры, – поспешно рек Карп. – Пребывала бы ты в девицах – иной сказ, но ведь ты была в замужестве. Через твой грех братья разодрались…

– Ступай вон, питух беспробудный! – оборвала его Янка. Она решительной походкой подошла к Карпу и, схватив его за руку, потянула к двери.

– Ты что, совсем взбеленилась? – растерянно бормотал Карп, поднимаясь.

– Иди вон! – Янка указывала на дверь.

– Отпусти меня, сам пойду! – Карп, пошатываясь, направился к выходу. В который раз он принимался за поучения и в ответ получал недовольство. Это сейчас его угнетало даже больше, чем исчезнувшая надежда в другой раз явиться в поварню.

Карп, выйдя из поварни, услышал смех Янки, который показался ему нервным.

Была на сердце саднившая рана, Янка присыпала ее забвением. Карп растравил рану. Янка долго не могла обрести обычного душевного состояния, в котором были и временное примирение с положением рабы, и вера в скорую желанную перемену. Память настойчиво возвращала ее в прошлую, казавшуюся сейчас почти призрачной жизнь.

Утро выдалось ненастным и тихим. Туман гулял над землей седым хмурым воеводой. Он поднимался с реки, нависал над полем, елозил по ложбинам и оврагам. Нехотя накрапывал дождик, навевая тоску, лень и сон.

И туман, и нудный шум дождя, и первые пожелтевшие листья на березе, росшей на дворе – все это посеяло в душе у Янки неясную тревогу. Но к полудню подул ветер и разогнал тучи, выглянуло солнце, и сразу потеплело и повеселело.

Янка спустилась в погреб. Вчера муж подавил там пустой кувшин – она решила собрать из черепков кувшин, обвязать его лыком и хранить в нем сыпь. Янка присела на корточки и стала собирать черепки с земляного пола. Внезапно кто-то перенял свет. Янка оглянулась и увидела стоявшего в дверях Нечая, брата мужа.

– Зачем свет перенял? – упрекнула она.

– Собирайся, боярин твой заждался на поляне, – сообщил Нечай.

Черепки выпали из рук Янки. Она замерла, затем машинально поправила повой и встала.

– Куда же я пойду? Обед скоро, – развела недоуменно руками Янка, в то же время испытывая нарастающее желание бежать тотчас к милому другу.

– Сами управимся. Я скажу Зайцу, что ты за лозняком в лес пошла. Он поверит.

– А как не поверит? Что тогда? – спросила Янка, полагая, что именно такие слова и должна сейчас говорить.

– Иди, иди. Не бойся!

Янка поспешно сгребла черепки в угол погреба и, поднявшись, настороженно осмотрела двор.

– Полно тебе чужим красу дарить, дай и сродственникам попробовать, – игриво молвил Нечай и обнял Янку.

– Отстань, кобель! – Янка уперлась кулачками в грудь Нечая.

– Не упрямься, а то брату скажу.

– Пусти, дьявол! – осерчала Янка. – Как узнает Мирослав…

Нечай тотчас опустил руки и отошел; поглядывая исподлобья на Янку, криво усмехнулся.

Янка еще раз осмотрелась. По двору бегали куры, подле предмостья грелась на солнце кошка. Свекор подался в село и обещал воротиться только к ужину. Муж спал… Эх, был бы на ней вместо холщовой сорочки суконный сарафан, а на голове почти прозрачный и легкий волосник да узорчатый кокошник, а на руках – кольца витые серебряные, а в ушах – серьги златые.

Янка печально вздохнула, провела ладонями по подолу сорочки, еще раз поправила повой и пошла по знакомой петлявшей тропе через поле, просторную березовую рощу, поросший крапивой и малинником овражек, на дне которого бил Игнат-ключ и, не умолкая, мурлыкал ручей. Чем более она отдалялась от двора, тем быстрее становился ее шаг; на нагретую солнцем и покрытую густыми травами поляну она вышла чуть ли не бегом.

Сколько раз она тайком виделась с милым другом то здесь, на поляне, то в покосившейся лесной клети, где по углам висела паутина, пахло перепрелым листом и гудел под крышей заблудившийся шмель; сколько добрых слов было ей сказано, миловались с сердечным будто муж и жена, но все это было мало Янке. Ей хотелось не мимолетных свиданий, когда кроме радости ощущаешь тревогу, тоску и стыд за то, что нужно будет затем лгать мужу и поневоле сносить его грубые ласки.

Ведь отрада всю жизнь обходила Янку стороной, но досаждали жирные печали, многие скорби да тяжкие работы. В детстве ее окружали многочисленные братья и сестра, рано сгорбившаяся от непосильных трудов мать, озабоченный и грубый отец. Затем наступил глад, от которого начисто вымирали города и веси, – не убереглась и семья Янки. Первой преставилась мать, потом братья, а младшая сестренка поползла в поле, – ходить ей уже было не в мочь, набрала в кулачок мягкие ржаные зерна, но ко рту поднести не успела, заснула навеки.

Заяц объявился внезапно – гладкий и румяный, вечно улыбающийся и казавшийся степенным и добрым. После полуголодного обитания, попреков и побоев мачехи, после изматывающей обыденщины он казался желанным. Отец, хмурясь, наказал: «Выходи замуж, Янка! За Зайцем не пропадешь».

Потекла новая жизнь, поначалу насыщенная свежими впечатлениями и радовавшая относительным достатком, затем угнетавшая дремучим укладом, в котором светлые чувства заповеданы и властвует скупой похотливый свекор. Свекор стал первым изводить Янку: липнул ежедневно, нашептывал: «Ты мне покорись! Хочешь сукна али орехов в меду?» Янка противилась, он пенял ей в глаза, что из худой семьи взята, что ленива, неряшлива, не бережлива, да с издевкой насмехался над сыном: «Ополоумел ты, Заяц! Нищенку в жены взял. Будет нам от нее один разор. Да и собой нелепа: вертлява и костлява». Заяц недовольно сопел, прятал глаза, а по ночам бил Янку пухлыми кулаками. Он был уже бородат, но не решался без отчего позволения слова молвить, а как отъедет отец со двора, так плюхался на лавку и ударялся в храп.

Янка еще издали заметила милого друга. Его звали Мирослав. Хотя сердечко подгоняло, но она остановилась, одернула сорочку, сняла повой, озорно тряхнула рассыпавшимися по плечам и спине густыми вьющимися волосами…

Они лежали в углублении, сделанном в стогу сена. Он дремал на спине, Янка лежала подле, облокотившись о землю и подперев рукой голову, смотрела на безмятежное чистое лицо Мирослава; другой рукой гладила его высокий лоб и шелковистые русые волосы. Когда раздавался посторонний звук, она вздрагивала и замирала. Мирослав, чуть приоткрыв сонные глаза, успокаивал:

– Не бойся, коли это сторонний человек, ребята скажут.

Янка не видела ребят Мирослава, не знала, сколько их и где они прячутся, но слова молодца ее успокаивали.

Если бы Янке напомнили, что любовь ее недолга (только с весны миловались), то она бы не сразу поверила и даже возмутилась. Настолько крепко полонил ее душу светлый Мирослав, что жизнь до него казалась ей сжатой в сдавливающий обруч. Она иной раз спохватывалась: «Как же я могла жить без Мирослава?»