Ее назвали замужней женщиной, женой. Впрочем, она пропустила это замечание мимо ушей. Губы Леонарда все еще были прижаты к ее губам, и она вдыхала его американский аромат, ощущала тепло его тела, особенно, когда он положил вторую руку ей на грудь.

— Monser? Er zuten hier kinderen.[20]

Вновь раздался свисток паровоза, стальные колеса вновь проскрежетали по рельсам, состав, не сбавляя скорости, вписался в очередной поворот, и их еще сильнее прижало друг к другу.

Река в последний раз прикоснулась языком к губам Леонарда и мягко отстранилась от него.

Она не смела посмотреть ему в глаза. Вместо этого она посмотрела на его руку, которая, соскользнув с ее груди, теперь лежала у нее на коленях. Рука, по которой словно рельсы пролегли две параллельные линии. Она прикоснулась к его руке, и их пальцы сплелись снова.

— Ik ben zo bang, — сказала она, не решаясь посмотреть в его серые глаза, а затем добавила, уже по-английски. — Мне страшно.

Леонард ничего не ответил, лишь высвободил руку и, поднеся к подбородку, приложил палец к ее губам — мол, ничего не говори.

Весь путь до Хоогхалена они неслись со скоростью пятьдесят километров в час. Странно, но им навстречу не попалось никого, лишь горстка голландских детей, игравших рядом с железнодорожным полотном возле Цволле. Состав летел мимо, и дети махали руками. Не было слышно никакой стрельбы, ни один еврей не спрыгнул с поезда, никто не попытался вскочить в него на ходу.

Похоже, что коротышка-голландец все же ошибся насчет поезда. А может, и не только поезда, а вообще ошибся.

Состав медленно, задним ходом въехал на ветку, что тянулась последние пять километров до Вестерборка. Было слышно, как колеса ударяются о рельсы. Спустя пятнадцать минут, как только ворота Вестерборка распахнулись, Пройсс высунулся наружу, под дождь, чтобы бросить взгляд во всю длину поезда, пока локомотив втягивал вагоны на территорию лагеря.

— Ну что я вам говорил, ничего, — произнес Гискес, не скрывая своего раздражения. — Теперь сами видите, что они отказались от этой затеи. Мы переоценили этих людей. Они либо бежали, либо ушли в подполье. Как бы там ни было, это, насколько я понимаю, ваш последний поезд? До четверга, как сказал вам тогда в подвале ваш коротышка.

Пройсс вытащил из портсигара последнюю сигарету, закурил и выпустил в окно дым. Двигатель наконец умолк, тендер следующего вагона стукнулся о локомотив, и железный пол под ногами Пройсса слегка покачнулся. Он поднял воротник мундира. Когда он в спешном порядке покидал Ойтерпестраат, то позабыл прихватить с собой плащ, и шагнул к лестнице, что вела вниз.

— Вы куда? — удивился Гискес.

— Сейчас вернусь. Наш толстяк-голландец в синем костюме, должен был уже давно приехать сюда в моей машине. Пойду его поищу. Мы с ним вместе вернемся в Амстердам.

— Я спросил вас, Пройсс, куда вы?

Пройсс обернулся на Гискеса.

— К коменданту лагеря, куда же еще. Я еще ни разу не сопровождал состав, и когда он услышит, что я здесь, — а он точно это услышит, — то будет ломать голову, с чего бы это. Я должен ему все объяснить.

— Ничего не говорите ему, Пройсс, иначе… — попытался остановить его абверовец.

— Иначе что? Что, если коротышка все-таки прав и состав угонят из Вестерборка? Тогда комендант будет недоумевать, почему я был здесь, вернее, почему здесь были мы, — ответил Пройсс. — Он начнет задавать вопросы или сообщит в Гаагу, и тогда наш с вами секрет будет раскрыт, друг мой.

— Эти евреи по-прежнему в Амстердаме, уверяю вас. И не надо ничего никому рассказывать.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Пройсс. У него в голове начала формироваться новая идея. Как одним махом решить сразу две проблемы.

Он сошел с локомотива и уже в следующую минуту промок до нитки.

Кабинет коменданта располагался в хлипком деревянном строении, которому срочно требовался слой новой краски и новая крыша. Поперек конькового бруса был гвоздями прибит квадрат брезента. А еще чуть дальше от ворот и административного здания виднелась большая одноэтажная постройка, в окнах которой горел свет. Судя по всему, жилище коменданта.

Пройсс бесцеремонно распахнул дверь в кабинет и стряхнул с себя воду. Сидевший за столом молодой эсэсовец — а отнюдь не офицер СД, как он ожидал, — оторвал глаза от бумаг и посмотрел на него. Пройсс успел заметить, что стол колченогий.

— Унтерштурмфюрер Брумм, — произнес Пройсс.

— Слушаю, — ответил молодой человек, разглядывая нашивки на мундире Пройсса. — Гауптштурмфюрер, чем могу быть вам полезен? — Брумм покосился на нашивку с эмблемой СД.

— Пройсс, отдел IV B-4, Амстердам, — представился гость. — Мы разговаривали с вами по телефону, унтерштурмфюрер. Я прибыл с этим составом. И хотел бы поговорить с вашим комендантом.

— Гауптштурмфюрер, простите? — этот парень оказался столь же медлительным и непонятливым, как и тогда по телефону.

— Разыщите его мне.

Брумм попытался изобразить улыбку, но она получилась какая-то кислая. Он облизал толстые губы. Пройсс склонился над колченогим столом. Ему показалось, что его нос уловил запашок спиртного.

— Извините, гауптштурмфюрер, но оберштурмфюрер не может сейчас говорить с вами. Он сейчас со Шлезингером, главой еврейской администрации лагеря. Выдает ему номера.

Судя по всему, этот Брумм умелый пьяница. По его разговору не скажешь, что он пьян.

Пройсс выдержал паузу. Его состав прибыл в Вестерборк в целости и сохранности, на этом его полномочия заканчиваются. Он лично проследил за тем, чтобы поезд вошел в ворота лагеря, и теперь евреи — не его проблема, и он может сложить с себя всякую ответственность. Разумеется, это не отменяет тонкой политической игры. Стукни он сейчас кулаком по столу и потребуй Геммекера, он не только бы настроил против себя того, кто сидел за столом, но и наступил бы кое-кому на любимую мозоль, например, Науманну. Потому что и Геммекер, и этот тупица Брумм, и их лагерь — все они были в ведении бригадефюрера.

Так что он должен дважды подумать, прежде чем что-то сказать. Нужно придумать что-то такое, что бы выглядело как веская причина его личного прибытию в лагерь, и при этом не выдать секрета. Ага, кажется, придумал.

— Завтрашний транспорт в… — Он точно не помнил, куда отправят завтрашний состав, хотя, какое это имеет значение? — Во сколько он отходит?

— В одиннадцать, каждый раз в одиннадцать утра, герр гауптштурмфюрер.

— А как насчет охранников? Сколько их будет?

— Не понимаю вас.

— Сколько охранников будет на поезде, унтерштурмфюрер? Неужели это так трудно понять с первого раза? — рявкнул Пройсс, и тесный кабинет наполнился его криком. Впрочем, сдержаться он никак не мог, поскольку им уже овладела головная боль.