стоит лишь. Всё повытаскивали, всё пообъели, потом уж и изгороди, посвежее-то которые, глодать принялись. Успели, провода они пока не перегрызли и столбы телеграфные не подточили, связались по телефону с Елисейском, объяснили кое-как такое замешательство, долго ничего понять там не могли, дак и не диво, потом посылают к нам «кукурузник». Прилетел к вечеру, когда бабочки на ночлег тесно, одна к другой, как овцы, устроились, сначала по рупору объявил, чтобы уши все позатыкали, все в подполья ли спустились, а потом как фуганул в загон бомбу трофейную, так только яма и осталась – в ней после колхозники силос квасили, – а в домах у всех стёкла повышибало, у меня вон, видел, до сих пор в окне фанера – всё никак не вставлю… Отбомбился «кукурузник» и умотал к себе на арадром, а у нас в избах – с выбитыми-то стёклами, с полыми-то окнами – такой уж после шмон… Так не об этом я, конечно, а о чём – ох, парень, а как жорко окунь-то клевал на этих гусениц – ну что ты! Кирсан Иваныч, был у нас здесь такой, Кирсан Иваныч Лебедь, вы-то его уж не застали, за год до вас, наверное, помер, вы ещё там, в Песковске, поди, жили, так тот такого выхватил, что… я не знаю… живот ему циркуляркой вспарывали – топор не взял, не то что нож уж… Вскрыли, а там – шкилет и… всяка ещё бяка – по дну-то лазил – подбирал. Кирсан его и есть не стал, в город свёз, продал на базаре тунгусам – те его идолом в тайге поставили. Ага… И бородишша… как у кержака.

– У кого, у Кирсана? – спрашивает Иван Карлович.

– Да нет, пошто у Кирсана-то, Кирсан – тот брился, – говорит Егор. – Тот не кержак. Усы носил вот… У окуня. А Кирсан с Кубани был. Казак кубанский. После плена немецкого сюда попал. Мы вместе с ним тут лес валили. А в Гражданскую он в «Тихом Доне» участвовал. Как, помню, завезут в Ялань эту картину, так месяц-два её и крутят. Наберёт Кирсан баб со всего околотку и ведёт их в кино. А там, в картине, показыват им, где он, Кирсан, а где его друзья, враги ли. Не то сам Гришка Мелехов, не то другой какой казак разрубает его напополам саблей. Бабы – в рёв, а после – изнервничаются – заташшут Кирсана к себе к кому и поят его бражкой как воскресшего. Жив-то, голосят, как ты, Кирсан, остался? А чудом, бабы, говорит, счастливое стеченье обстоятельств. Я, говорит, так, разрубленный-то, упал удачно в лужу с мочой конской, очень, как вам должно быть известно, целебной, говорит, как упал половина на половину – ладно, что разрубили, дескать, аккуратно, – так и сросся, что даже и шва теперь не видно, а там, где видно, говорит, показывать нельзя, чтобы застолье не смутилось, но если бы и там срослось, то разрубать тогда пришлось бы, дескать. А Гришку Мелехова, говорил Кирсан, знал он как облупленного, даже, говорил, ссора у них из-за какой-то деушки там получилась. Но. Только под конец, особенно когда бабы его перед картиной перепотчуют, путать себя стал, раньше показывал на себя среди красных, а потом – среди белых. Дак, и правда, Карлыч, у любого тут спроси, и тот, и другой, и разрубленный-то – гольные Кирсаны. Кирсан и карточку с себя, с молоденького-то, показывал. Ну, что ты! – видный. Киномеханик уж потом, афишу-то вывешивать как, дак и писал на ней: с участием, дескать, Григория Мелехова, Аксиньи, Кирсана Иваныча Лебедя и остальных. А дети, мол, не допускаются.

– А так, на самом-то деле, за кого он воевал, не говорил? – спрашивает Иван Карлович.

– Да говорил. Кто, мол, поймат, – отвечает Егор, – за того, говорил, и воюю. А неделю в поле-то как полежал, когда срастался, так, говорил, и цвета путать начал, а по ошибке зрительной и к Махно угодил, за батьку Нестора Иваныча, говорил, целый месяц зря рубился, пока зелёные его не отняли.

– Да-а, – говорит Иван Карлович.

– Да-а, – говорит Егор.

Выпили. Молча посидели.

– А здесь, в Ялани-то, – спрашивает после Иван Карлович, – белые были?

– А где их не было, – говорит Егор. – Здесь, правда, не самые белые стояли, а наш Портнягин да Колчак. Тот-то, Портнягин, тот бесцветный, а Колчак, я и не знаю толком, считался каким?.. Шинелки у них, правда, серые были, а околыши – те вроде как красные, вот про петлицы не скажу, врать не буду, точно уж не помню. Здесь, у Дыщихи на квартире, избы уж нет той, и штаб у них размещался. А сам Колчак, говорят, как Ялань занял, так сразу же Врангелю, Деникину и Ленину с Троцким телеграммы разослал, мол, я – такой-то и сякой-то – здесь, в Ялани, Яланскую Антинародную Демократическую Республику организовал, что, мол, хотите, то, дескать, теперь и делайте, но к сведению своему примите. Был от них какой ответ, не было ли никакого, не скажу. Месяца четыре, однако, республика эта продержалась, а потом партизан Щетинкин получил приказ от Дзержинского и размолотил в пух и в прах её к чертям собачьим. Вроде грех и поминать, но Колчак, на старости-то лет еёных Дыщихе ребёночка сварганил, а Щетинкин ребёнка этого под трибунал пустил – и расстреляли мальца по тайному указу Свердлова и Троцкого, чтобы наследнику республики не быть и под ногами у них не путаться, перед глазами не маячить. Оно, наверное, так и было, ну а отец мне толковал, будто из ревности: они же все – и Троцкий, и Дзержинский, и Свердлов, и Калинин, и – кроме Ленина, того как главного сюда же, но южнее, чтоб отдельно был, ссылали – всё будущее руководство здесь перебывало, в разное время, чтоб не сговорились, это и правильно, если со стороны царя взглянуть на дело, а жили все у Дыщихи попеременно, ну и, конечно, шуры-муры… А сам Колчак с проводником – с Дерсу Узалой, кажется, – тайгой, тайгой – и до Иркутска, а там его в бабьей одёжке да с грудями накладными, говорят, сцапали и повесили. Так, говорят, ни в чём и не признался, и что не баба – в этом тоже. Так, говорят, в платье бабьем и висел, пока китайские лазутчики его по просьбе Керенского не выкрали. А Дерсу Узале – тому орден дали за то, что привёл Верховного Правителя России куда надо, но после, правда, орден отобрали – из-за того, что не выведал, куда тот золото своё заныкал.

– Да-а, –