Ее голос стал почти не слышен сквозь ветер.

— Я думала, что смогу смириться. С тем, что я всего лишь инструмент. Нужный для блага государства. Но не получается.

Она снова шагнула к Эдгару, заглянула в глаза:

— Я живая, понимаешь? Не инструмент — живая! Увези меня отсюда…

Девушка подошла еще ближе, прижалась всем телом.

— Или просто возьми меня и уезжай. Если ты боишься меня любить — просто возьми. Потерявшая невинность, я буду не нужна твоему герцогу. А значит, смогу выбирать сама. Может быть, смогу забыть тебя — а если очень повезет, рожу твоего ребенка — и буду любить хотя бы его.

«И воспитывать из него инструмент», — отстраненно подумал Эдгар. На душе было невероятно мерзко — и не удивительно. Кому по нраву ощущать себя палачом? Хотел, чтобы от тебя что-то зависело? Что ж, выбирай теперь, кого предать — ее или себя. Впрочем, как ни крути — себя придется предавать в любом случае. Либо свою совесть, либо… либо любовь.

— Я хотел бы уехать с тобой больше всего на свете, — прошептал он.

— Но — нет?

— Ты все понимаешь, принцесса.

— Трус!

— Полагай, как знаешь. — Эдгар сел на камень, уронил голову на ладони.

— Я знаю, что это не так. — Она опустилась на колени, мягко отняла его руки от лица. — Будь ты трусом, я бы не любила тебя. Но…

— Скажи, ты сможешь смотреть отцу в глаза? Зная, какие последствия повлечет твое бегство?

— Он же может.

— Он сделал все, что должен был сделать любящий отец.

— А теперь ты сделаешь то, что должен сделать любящий мужчина, — усмехнулась она. — Будешь спасать меня от меня самой.

— Да.

Она засмеялась. Смеялась и все никак не могла остановиться. Опустилась на пятки, сложилась, закрывая лицо руками, едва не касаясь лбом земли — а плечи все вздрагивали, то ли от смеха, то ли… Эдгар подхватил ее на руки, устроил на коленях — и она зарыдала в голос. Он баюкал девушку в объятьях, шептал какую-то ничего не значащую чепуху. И изо всех сил гнал желание спуститься губами по шее, скользнуть в едва прикрытую платьем ложбинку между грудей, забраться под одежду и…

Она наконец перестала всхлипывать и только дрожала. Потом медленно отстранилась, вытерла лицо рукавом.

— Все.

Девушка выпрямилась, откинула за спину волосы. Повторила:

— Все. Я вела себя недостойно принцессы. Приношу свои извинения. Больше ничего подобного не случится.

Эдгар заглянул ей в лицо — абсолютно спокойное, точно не она только что рыдала у него в объятьях. Разве что в глазах плескалась тоска.

— Прости меня.

— Бог простит.

Она отвернулась, подошла к краю утеса. Эдгар шагнул следом — наверное, слишком торопливо, потому что она рассмеялась.

— Не бойся, не прыгну. Просто постоять перед тем, как спускаться. Если я вернусь с красными глазами и распухшим носом — будут вопросы. А мне они не нужны. Да и тебе, наверное, тоже.

Эдгар кивнул. Снова сел на камень, глядя в волны.

— Пойдем, — сказала она наконец. Развернулась и начала спускаться, легко прыгая по камням, точно горная лань.

* * *

Я проиграл.

Эта… тварь, я не могу больше называть ее матерью, она все знала. Не знаю как. Все, понимаешь!

Сижу на полу и вою — и уже плевать, услышит ли кто и что подумает. Все пошло прахом.

Я так боялся, что не успею, не доживу… Дожил. Лучше бы я сдох раньше.

Она просто заперла меня в комнате. Как нашкодившего мальчишку. Проснулся утром — а дверь на запоре. На столе поднос с едой — видимо, чтобы не отощал взаперти, — и записка. Мол, потом я буду ей благодарен за то, что уберегла. Ладно хоть, одежду оставила — с нее сталось бы — вдруг улечу?

Стул я разломал. Об дверь. На мою беду, замок строили добротно — да ты помнишь наши двери, их разве что тараном вынесешь. Словом, стул в щепки, двери хоть бы хрен. Хуже того, на шум прибежала эта сволочь и начала утешать. Для моего же блага, как понимаешь. Выпустит дня через три, когда уже и к концу турнира не успею. Потом спасибо скажу. Я сказал… Много чего сказал. Знал бы ты, как я ее ненавижу!

Господи, я столько мечтал… не победить, нет, я достаточно трезво оцениваю свои умения. Просто выехать на ристалище с копьем наперевес. Почувствовать, что я тоже мужчина. Воин. Хотя бы на ристалище, раз уж мне не суждено узнать, что такое настоящий бой.

Все пошло прахом.

Клянусь, если бы я мог сейчас до нее добраться — я бы ее убил, и пусть Господь никогда не простит мне этого греха. Плевать. Потому что то, что она сделала с моей жизнью… Если это называется любовь матери к сыну — будь она проклята, такая любовь.

Ей нужен был живой сын любой ценой? Хрен она получит живого сына. И пусть подавится своей заботой. Она сделала все, чтобы отобрать у меня право на жизнь. Но право на последний выбор у меня никто не отнимет. Потому что жить так я не могу.

Я знаю, что бы будешь скорбеть обо мне. Прости. Мне горько от того, как оно все обернулось. Я надеялся, что это письмо будет о турнире. Что ж, значит, не суждено. Пусть так.

Но знаешь, в этом бою я все же победил. Правда?

Прости меня.

Прощай.

Рихмер.

Конь возмущенно всхрапнул, снова почуяв шпоры, но Рамону было не до него. И не до униженно кланяющихся тюремщиков — эти готовы склониться перед любым, кто имеет право и смелость приказывать. Загремел ржавый замок. Лия сидела в углу, обхватив руками колени. Вскинулась, когда Рамон шагнул внутрь, вгляделась в лицо. Зазвенели цепи.

— Кто приказал надеть кандалы? — Внутри закипало бешенство. Кабы не убить кого ненароком.

— Так всегда делается…

Ах, да. Ведьма.

— Вон! Кузнеца сюда, быстро!

Тюремщики исчезли — надо же, и приглядеть никого не оставили. Хорошо же он рявкнул.

— Я невиновна.

Он не понял, как очутился рядом, обнял.

— Знаю.

Лия заплакала.

— Ты пришел… Ты все-таки пришел.

— Тшшш… — Он скинул плащ, закутал. — Я пришел. Теперь все будет хорошо, обещаю.

— Я невиновна.

— Знаю. — Рамон гладил колтун, в который превратились пушистые пряди. — Почему ты призналась? Испугалась?

— Нет. — Она подняла глаза. — Не знаю, выдержала бы пытку… может, и выдержала бы. Но ребенка бы потеряла. Нашего ребенка.