Архетипом мошенника в советской литературе стал Остап Бендер, персонаж сатирических романов И. Ильфа и Е. Петрова[228]. Критик-формалист В. Б. Шкловский прослеживал происхождение Бендера не от русских предшественников, а от героев европейского и американского плутовского романа — лесажевского Жиля Блаза, филдинговского Тома Джонса, марктвеновского Гекльберри Финна. Однако «великий комбинатор» Ильфа и Петрова явно имел предтеч и в русской,[229] и в еврейской литературе, а также в лице реальных самозванцев и аферистов, подвизавшихся в России на рубеже веков. Подобно всякому уважающему себя мошеннику, Бендер способен с апломбом исполнять множество разных ролей, мгновенно меняя маски, и выпутываться из неприятностей, ловко импровизируя с помощью «подручных средств». Он завоевывает доверие недовольных «бывших», тоскующих по старому режиму («Двенадцать стульев»), без труда вливается в группу советских писателей, собирающихся освещать открытие Турксиба. Однако главный его талант, при всех мечтах о далеком сказочном Рио-де-Жанейро, — умение совершенно свободно и убедительно «говорить на большевистском языке», а самый испытанный прием, начиная с выступления в амплуа «сына лейтенанта Шмидта» (героя революции 1905 г.), — использование этих лингвистических способностей для того, чтобы убеждать в своей добропорядочности доверчивых провинциалов или воспроизводить повадки советского бюрократа (присваивая заодно его привилегии).

Романы о Бендере не встретили полного одобрения у властей (и, кстати сказать, у интеллигенции) из-за своего легкомысленного характера и отсутствия в них четко выраженной нравственной позиции, зато мгновенно и надолго завоевали популярность у советских читателей. Хотя эпоха огромных тиражей в советском книгоиздании наступила только после 1956 г., эти две книги, печатавшиеся и вместе и по отдельности, выдержали до Второй мировой войны двадцать изданий[230]. За исключением, может быть, несгибаемого и пламенного Павла Корчагина из полуавтобиографического романа Н. А. Островского «Как закалялась сталь» (1932), никто из «положительных героев» социалистического реализма в 1930-е гг. не мог похвастаться такой славой и популярностью, как Остап Бендер, и, конечно, ничьи высказывания не цитировались так часто и не были так быстро усвоены разговорной речью[231].

Рис. 10. Остап Бендер в одиночестве танцует танго, мечтая о Рио-де-Жанейро и прижимая к груди папку, которая, как он надеется, должна принести ему богатство.

Рисунок К. Ротова для первой публикации романа «Золотой теленок» в журнале «30 дней» (1931). Репродукция из кн.: Ильф И., Петров Е. Собр. соч. М., 1961. Т. 2. С. 233

Тема советских мошенников нечасто возникает в работах по советской истории (примечательное исключение — недавнее увлекательное исследование Гольфо Алексопулоса, посвященное крупному мошеннику 1930-х гг., Громову).[232] И очень жаль, потому что в особенности социальным историкам она помогла бы многое узнать. Мошенник на свой лад является проницательным социальным комментатором. Доскональное знание современных ему социальных и бюрократических практик для успеха его замыслов не менее важно, чем способность внушать доверие. Главное оружие ловкачей-махинаторов, о которых рассказывается на следующих страницах, заключается в умении безошибочно лавировать в дебрях советской бюрократии, вечно требующей «бумажки» и принимающей на веру любой официальный бланк с печатью, и манипулировать советскими гражданами, постоянно алчущими дефицитных потребительских товаров и хватающимися за любую возможность приобрести их «левым» путем. Они знают, как добраться до наличности (в советских условиях это означало и товарную «наличность»), осевшей в директорских фондах советских предприятий. Им известны различные каналы, по которым благодаря патронажу и блату циркулируют товары в «первой» и «второй» экономиках. Они разбираются в том, какие должности и статусы дают преимущественный доступ к товарам и услугам и как использовать для личной выгоды распространенные обычаи — например, письменных ходатайств.

Моя цель в данной главе — рассмотреть истории мошенников, реальных и вымышленных, как часть советского дискурса и с их помощью исследовать различные социальные, культурные и бюрократические практики. Источниками мне послужили в первую очередь сообщения центральных и региональных газет о мошенниках и их махинациях, а также некоторые судебные дела, воспоминания и материалы российских государственных и партийных архивов, в том числе одно серьезное дело, о котором много говорилось в донесениях сталинских спецслужб в послевоенный период. Я широко привлекала и литературные источники, поскольку в 1920-е и 1930-е гг. с необычайной интенсивностью шел процесс симбиоза между «реальными» мошенниками (которые известны нам благодаря рассказам журналистов и прокуроров, а в отдельных случаях — их собственным откровениям) и их литературными двойниками: это значит, что на вымышленные истории оказывали влияние отчеты о «реальных» событиях, но и повествования о случаях «из реальной жизни» многим обязаны художественной литературе[233].