Там состоял некто из потомков Циолковского, его сын Александр, который покончил с собой, чтобы потом возродиться морепроходцем Александром Конюшковским, который переплыл-таки в одиночку на двухвесельной шлюпке через три океана и этим стал в мире не менее знаменит, чем его мистический легендарный гениальный отец — Константин Эдуардович Циолковский. Однажды в океане Александр впал в измененное состояние сознания после двухсот сорока дней и ночей одиночного плавания, застыл, как муха в янтаре, посреди океана, на двухвесельной шлюпке. В мозгу у него реяли гулкие бронзовые мухи. Константин Эдуардович Циолковский, в своем лучистом состоянии, пронзил этот янтарный мозг веселым восклицанием: «Сын, ты же знал, что смерти нет, вот же хитрец какой! Почему и покончил с собой, чертов сын! А теперь что, снова полез в бутылку?»

И Александру Конюшковскому стало неимоверно стыдно перед своим подлинным предком, который разгадал его маленькую хитрость. Хилому сыну Константина Циолковского хотелось в одиночку совершить кругосветное путешествие на двухвесельной лодке, но он понимал, что это равносильно сознательному самоубийству; и вот, сверяясь с законом вероятности, сын Циолковского покончил с собой, чтобы уже реинкарнированным Александром Конюшковским смело отправиться в самоубийственное кругосветное путешествие в лодке на веслах — бросить силам Единого Космоса вызов, противопоставив его гравитационным мощностям силу своих слабеньких мышц.

Сын Циолковского взбунтовался против отца, который доказал, что вселенная жива и живет самой радостной, веселой жизнью своих звезд и планет, не испытывая никаких страданий, и что лишь люди на земле проходят через неимоверные мучения бытия, искупая ими, словно Иисус Христос в человечестве, грядущее совершенство Единой Вселенной. Бунт одного из кровных сыновей Константина Циолковского, который покончил с собой из несогласия и противоречия своему отцу, — бунт состоял в том, что человек посвящал свою индивидуальную смерть невозможному для исполнения подвигу. Сын возмутился на родного батюшку потому, что не верил ему, — и, не смея возразить вслух, обошелся самоубийством дважды, в разных существованиях. Но во втором существовании этот хорошо продуманный и твердой рукою осуществленный суицид принес Александру Конюшковскому неслыханную земную славу, едва ли не на уровне лучистой славы отца.

И полетел в этом состоянии Александр Конюшковский (мистический сын К. Э. Циолковского), переплывший за год три океана на маленьком двухвесельном ялике, рядом со своим отцом во все концы живой вселенной. И оказалось, что космически благодушествовавший папаша был все же прав, и смерти во вселенной не было как не было никогда — то есть нигде. Смерть человек придумал для себя с испугу, по ошибке, и дикие печали, страдания, муки телесные, напрямую переходящие в муки душевные, при всей своей жесткошкурной очевидности при самом близком рассмотрении сразу же исчезали, как только осуществлялись. И то, что представало как смерть насущная, являлось лишь пищей велиария, о котором, кстати, мудрец Циолковский, одним из самых первых перешедший в лучистое состояние, почему-то ни разу не упомянул в своих книгах. И мы всегда подразумевали, по причине своей слабости и глупости, его причиной всех наших земных неудач в продолжение нескольких цивилизаций — Атлантиды, майя-инки-атцеки, Ойкумены, Шамбалы, эпохи НТР. Мы сами были виноваты в своих страданиях — потому что хотели жить, подразумевая под этим лишь то, что выразил в своих стихах Александр Пушкин: «Хочу я жить, чтоб мыслить и страдать».

О, дерзновенный сын Циолковского, ты шел по грядам пространных пушистых туч, и рядом с тобой проплывали туманные химеры, которые не появились бы нигде, то есть никогда, даже здесь, в этих строчках, если бы тебя не было на свете. Наверное, это ты шептал слова поэта: «О, не хочу я, други, умирать», когда шел по высокому берегу реки в вечернее время, сойдя с горних высот на землю. И останавливался у заросших кустарником двух обрывов, как раз в их темной промежности, откуда выбегал ручеек, берущий свое земное начало в глубине оврага, разрезающего глинистый обрыв надвое — возле сырой мочежины, обросшей густой черной осокой, пыреем и хвощами, откуда вытекал ручеек, начинаясь с каменной чаши родника. На невысоком бугорочке, уютно таившемся под шатром густой лещины, возлежала на траве монахиня, мать Александра, побежденная и опрокинутая наземь тем, которого мы больше не упоминали. Один из двух сыновей Циолковского пожелал самоубийства через поглощение безудержного наслаждения жизнью, сиречь плотских утех с монахинею, после чего в теле вместо души остается зияющая пустота. Соблазнитель Александры-монахини приблизился к ее распростертому на земле лону и с диким воплем вошел в него. Монахиня зажала влажной длинной ладонью его рот, обросший волосками молодой бороды и усов, но сама не выдержала и вознесла к небу, в темноте, не менее ужасный вопль, почти теряя сознание. Ее долгое и гибкое, как у собаки-борзой, с вогнутым животом и тонкой талией тело под монашеской рясой так и вспрыгивало и упруго выгибалось, качаясь в руках юноши, радостно подчиняясь им. Казалось, что именно это длинное, сильное, женственное, борзое тело исходит звонким ликующим смехом, а не матушка Александра. Известно, чем закончилась земная юдоль согрешившей монахини — она бросилась в омут на Протве, но ее торжествующий, безудержный, с раскатами, русалочий смех еще долго звучал над ночной рекою, у двух обрывов, и после земной юдоли матери Александры. А так как между нею и мною ничего не противостояло, то мне легко и радостно было принять на себя весь эдемский грех монахини Александры.

Ведь поиски райских радостей, посвященных небесному жениху, у ревностной инокини неожиданно проскочили не в ту область, где летают на облаках духовные специалисты по умерщвлению плоти, а вполне наоборот — инокиня Александра, не зная, что между мною и ею нет никаких преград, стала думать о плотских утехах так же, как и я, — то есть что наивысшие радости плоти напрямую переходят в радость духовную. Выходит, мать Александра абсолютно чиста в своем грехе, если он состоялся у нее с небесным женихом вполне по-земному, но напрямую перешел в наивысший градус райских блаженств. Итак, много путей существовало к их постижению, — сколько трогательных тварей земных проскакивало через свою штуку жизни, столько же было инвариантов райских блаженств плоти. Искать особенные чувства радости, отличительные от космических, ясно просвечиваемых в небе над землею, было столь же глупо, как искать самого себя в огромном стоге из эфирных островов. Вотще все это, никто не находил себя, сколько бы ни бродил по дорогам вселенной. Ты потерялся навсегда, и о тебе никто нигде никогда не знал, и ты сам также ничего о себе не знал.

Александра Александровна Данилочкина, как в миру звали матушку Александру, была дочерью бессознательного гения-прозорливца, который просуществовал миг своей жизни на маленькой краткосрочной земле, так и не догадавшись о своей гениальности и прозорливости. Он дружил с другим Александром, Брехановым, который также не ведал о своей прозорливости, и по выходным дням вместе с тезкой выходил на моторной лодке в Амурский залив ловить на удочку рыбу. У Данилочкина была своя металлическая лодка-казанка, и, стало быть, друзья-тезки выруливали, идя в кильватер, на излюбленный кусочек водного простора, вставали на якоря и по многу часов предавались радостям спортивного рыбачьего рая. Но, впрочем, они заранее договаривались по телефону о времени встречи и встречались только лишь на заливе. И получалось так, что, проведя вместе на рыбалке, на одной воде, целый день, они возвращались вместе назад, так и не обменявшись ни единым словом, лишь издали помахав над головой руками — утром при встрече и вечером при расставании. Какую-то часть той одной штуки жизни, которою был снабжен каждый из них, провели они в подобной бессловесной дружбе, сходясь лишь на заливе. Их лодочные гаражи отстояли друг от друга на приличном расстоянии единого лукоморья. А первая и единственная встреча воочию, с большим интервью, напечатанным в газете, произошла на «Затерянном рае», среди розовых и белых лотосов, стоявших на сапфирной воде отраженного неба.