Теперь, находясь на грани нервного срыва, она последовала совету отца и поселилась в частной лечебнице в Рамиола близ Пармы под именем Эльзы Сантос. Джованни Дольфин, один из секретарей Муссолини, описал ее визит на виллу Фельтринелли. Дольфин, не видевший ее прежде, был поражен ее необычайным сходством с отцом. «Она совсем не похожа на свои фотографии, — писал он в дневнике. — Она — вылитый Муссолини». У них одинаковые глаза, выражение лица, жесты, живость речи. Даже одна и та же нервная привычка резко откидывать назад голову посредине предложения и смотреть с почти гипнотическим напряжением на тех, с кем они разговаривают. Эдда была близка к отчаянию, хотя и пыталась скрыть свое состояние. Небрежно одетая, бледная и худая, она казалась такой же больной, как и ее отец несколько недель назад, и когда, не добившись своей цели, она покидала виллу, было видно, что по ее лицу текут слезы. Спустя два дня немецкий офицер, возглавлявший охрану виллы, был вызван в Верону, где от него потребовали объяснений, почему он позволил графине Чиано появиться на вилле. Немцы встревожились напрасно. Подготовка к суду над Чиано не прерывалась. Муссолини назначил председателем трибунала Альдо Виччини, старого юриста, разделявшего сомнения Роландо Риччи относительно законности выдвигаемых против подсудимых обвинений, однако ему пришлось их преодолеть. У остальных же восьми членов трибунала никаких сомнений не могло быть: по крайней мере пятеро из них были убежденными фашистами. Из девятнадцати обвиняемых лишь шесть человек предстали перед судом, остальные — включая Гранди, выехавшего в Испанию вскоре после ареста Муссолини, — скрывались за границей или сумели надежно спрятаться в Италии. В качестве подсудимых перед трибуналом предстали Эмилио де Боно, Туллио Чианетти, Джованни Маринелли, Лучиано Готтарди, Карло Паречи и Чиано.

Суд начался в девять часов утра в воскресенье 8 января 1944 года в зале Кастельвеккио в Вероне. Члены трибунала, все в черных рубашках, сидели на возвышении за столом, позади которого висело черное полотнище с изображением фашистской эмблемы. Каждый из них накануне вечером получил анонимный подарок в виде миниатюрного гроба. Слева от них находилась скамья с шестью заключенными, справа — места для журналистов и кинооператоров; по центру — скамья для представителей защиты, а за ней — стулья для публики. На улице дождь сменился снегом, и зрители молча входили в помещение с холода. Секретарь неприятным гнусавым голосом зачитал обвинение. Подсудимым вменялось в вину то, что «во время голосования, проводимого Великим советом фашизма 25 июля 1943 г. в Риме, они, путем сговора между собой, предприняли действия, направленные на подрыв государства; распространяя ложные представления о приемлемых условиях сепаратного мирного соглашения, не только расшатывали моральные устои нации, но и препятствовали таким образом ведению военных действий, тем самым оказывали помощь и содействие врагу».

Первым на это обвинение должен был отвечать семидесятивосьмилетний маршал де Боно. Он предстал перед судом в военной форме при всех наградах, которые были им получены до и после марша на Рим. Поначалу он отказывался верить в существование какой-либо опасности для себя. Может быть, королю и Бадольо действительно следовало уехать на юг к Бриндизи, но сам он верно служил Муссолини больше двадцати лет и ему ничто не угрожает. Он с негодованием отверг советы друзей спрятаться или сбрить приметную бороду. Даже после своего ареста он надеялся, что все выяснится за несколько дней, и не воспользовался предоставленной ему возможностью скрыться, когда он заболел бронхитом и его под честное слово отпустили в собственное имение. Он приехал в Верону на собственном автомобиле и просил водителя подождать, не рассчитывая задержаться надолго. Однако что-то в самой атмосфере судебного помещения подсказывало ему, что он заблуждался. У него возникло свойственное старым людям предчувствие смерти. Неожиданно во время допроса он прервал процедуру словами: «Все это настолько несерьезно! Кто-то явно решил, что я должен умереть. Я стар, очень стар. Так что у меня вам ничего не украсть. Но, будьте любезны, поторопитесь». Он направился обратно к своей скамье, сопровождаемый сочувственным шепотом присутствовавших в зале, и сел; и хотя ему не разрешали удалиться, ни председатель трибунала, ни совет присяжных не способны были требовать, чтобы он вернулся.

Попытки трибунала установить существование преднамеренного «сговора» оказались не более успешными, когда перед ним предстал следующий обвиняемый — Карло Паречи. Паречи был министром сельского хозяйства и впервые участвовал в заседании Великого совета. Он был молод и неопытен, журналисты писали, что он, казалось, был «ошеломлен положением, в которое он попал», однако на все предположения о существовании заговора с целью низложить дуче и войти в соглашение с врагом он спокойно отвечал отказом. «Все ответственные итальянцы были против Муссолини, — закончил он смело, — и против войны. Но между членами Великого совета не было такого соглашения и заговора, о котором вы говорите, не существовало. Просто чаша терпения была переполнена, и Гранди добавил каплю, от которой полилось через край».

Следующим вызвали Чианетти. Он сказал, что очень быстро перестал поддерживать резолюцию Гранди и продолжал хранить верность дуче. Он не говорил ничего о существовании какого-либо заранее обдуманного заговора. Не говорил об этом и Готтарди, бывший президент фашистской конфедерации промышленных рабочих, который проголосовал за резолюцию Гранди только потому, что надеялся этим поспособствовать «освобождению дуче от тягостных обязанностей по руководству армией в создавшейся сложной ситуации». Допрос Маринелли, в течение многих лет являвшегося казначеем партии, также не привел к выявлению каких-либо доказательств в пользу существования заговора. Ему шестьдесят пять лет, и у него очень плохой слух, — сказал он, — настолько плохой, что он сумел расслышать только отрывки из речей на том собрании, из которых понял, что в резолюции не было ничего такого, что могло повредить дуче или фашизму, он даже склонен был думать, что резолюция была одобрена самим Муссолини. И, наконец, когда подошел черед Чиано, тот также не упомянул никаких действий, которые могли быть расценены как направленные на свержение фашизма и дуче. Чиано сказал, что «Гранди никогда не предполагал, и я сам никогда не воображал, что резолюция может привести к падению режима».

«Вы подписали резолюцию того знаменательного дня еще до того, как она была представлена на заседании», — настаивал адвокат.

«Да, за несколько часов. Но мне было известно — об этом мне сказал Гранди, — что Скорца передал копию текста дуче. Если кого-то собираются свергнуть путем предательства, обычно об этом не ставят заблаговременно в известность и не сообщают, какими способами собираются совершать переворот».

«Но почему Вы лично не информировали своего тестя? Это было бы естественно при существовавших между Вами отношениях».

«Даже и для меня Муссолини был недосягаем. В течение полугода я не имел возможности встретиться с ним с глазу на глаз».

В течение всего этого дня шел опрос обвиняемых, их допрашивали повторно, зачитывали показания; но ни разу обвинению не удалось обнаружить хотя бы какой-то след того заговора, существование которого оно должно было доказать. Однако на следующее утро, когда суд возобновил работу, на рассмотрение был представлен документ, из которого было видно, что действия обвиняемых были далеко не так простодушны, как они это представляли накануне. Зачитанный председательствующим, который тщательно расставил все акценты, этот документ оказался докладом генерала графа Уго Кавальеро, бывшего начальника генерального штаба. Кавальеро нашли мертвым на садовой скамейке рано утром 14 сентября, через несколько часов после ужина в ставке фельдмаршала Кессельринга во Фраскати. Рядом с ним на скамейке лежал пистолет; и хотя пулевые отверстия с левой стороны головы едва ли могли свидетельствовать о самоубийстве, подвергать сомнению утверждение немецкого посольства, согласно которому Кавальеро застрелился, не представлялось возможным. Он был арестован по приказу Бадольо в день заседания Великого совета, а до того смещен Муссолини, который назначил вместо него Амброзио. Ни одна из сторон ему не доверяла, и он знал, что если станет работать на одних, другие сочтут его предателем. Он каким-то неизвестным образом был связан с готовившимся против Муссолини заговором, и Кессельринг утверждал, что именно мысль о возможной встрече с Муссолини подтолкнула его к самоубийству. По словам председателя трибунала, написанный Кавальеро документ был обнаружен в кабинете Бадольо после переезда правительства в Бриндизи. Содержавшееся в нем подробное описание заговоров против дуче, начинавшееся ноябрем 1942 года, было именно тем, что требовалось обвинению. Его достоверность вызывала сомнения, в частности и потому, что его так поздно представили на рассмотрение, хотя, как потом выяснилось, по существу в нем было много правдивого. В нем говорилось, что генеральный штаб совместно с королем серьезно обсуждал вопрос о свержении Муссолини за девять месяцев до заседания Великого совета; Амброзио и Бадольо намеревались использовать Великий совет для реализации своих замыслов, чтобы придать происходящему конституционный характер.