– О Джереми! – всхлипнул он. – Они все мертвы, кроме нас с тобой, и я чувствую себя трусом, который живет только для того, чтобы оплакивать их смерть. Когда все было кончено… я должен был позволить этому зулусу убить меня, но я был трусом – я боролся за свою жизнь. Если бы я на мгновение удержал свою руку – я бы ушел вместе с Эльстоном и остальными, Джереми!

– Брось, брось, старина! Ты сделал все, что мог, ты сражался вместе с корпусом до последнего. Никто не мог бы сделать больше.

– Да, Джереми, но я должен был умереть вместе с ними, это был мой долг! Мне не дорога моя жизнь – а им была дорога. Я постоянно притягиваю несчастья. Я застрелил своего кузена, я потерял Еву, а теперь все мои товарищи убиты, и лишь я, их командир, избежал смерти. И возможно, это еще не все беды, что мне суждено пережить Что дальше – спрашиваю я себя. Что дальше?

Отчаяние Эрнеста было столь велико, что Джереми, поняв состояние друга и не желая позволить ему впасть в истерику, крепко обнял его и прижал к себе.

– Послушай меня, старик! Бесполезно забивать себе голову подобными мыслями. Мы всего лишь перышки, летящие по ветру, – должны лететь туда, куда он нас несет. Иногда это добрый и ласковый ветер, иногда жестокий и злой. Сейчас все плохо, но мы должны сделать все, что в наших силах, и дождаться, пока он не подует в правильную сторону. Слушай, мы здесь стоим уже больше пяти минут, лошади отдохнули. Надо торопиться, если мы хотим добраться до Хелпмакаара до темноты, и я надеюсь, что мы попадем туда раньше зулусов. Проклятье! Идет буря – идем же!

С этими словами Джереми спрыгнул с каменной плиты и начал спускаться с коппи.

Эрнест слушал его, закрыв лицо руками, но теперь выпрямился и молча последовал за другом. Он уже подошел к краю плиты, когда порыв ледяного ветра ударил ему в лицо, охлаждая пылающий лоб, и Эрнест повернулся, чтобы бросить последний взгляд на величественную картину.

То был последний земной пейзаж, который он видел. Ибо в этот самый миг из черного брюха тучи вырвался ослепительный язык белого огня – молния ударила прямо в плиту, состоящую большей частью из железа, и расколола ее, уйдя в землю к самому основанию холма. Одновременно раздался оглушительный удар грома.

Джереми, бывший уже внизу, пошатнулся и на некоторое время оглох, а когда пришел в себя и обернулся – Эрнеста не было там, где они только что стояли. Не видя друга, вне себя от ужаса, Джереми со всех ног кинулся обратно на холм, отчаянно выкрикивая имя Эрнеста. Ответа не было.

Он нашел Эрнеста лежащим на земле, бледного и бездыханного…

Ответа не было

Стоял апрельский вечер; корабль плыл вдоль южного побережья Англии. Солнце только что прорвалось через черную грозовую тучу, чтобы бросить последний взгляд на этот мир прежде, чем он отойдет ко сну.

– Повезло! – сказал маленький человечек, повисший на леерах, протянутых вдоль борта «Конвей Касл». – Теперь, мистер Джонс, взгляните: может быть, вы разглядите их при солнечном свете.

Мистер Джонс серьезно и неторопливо оглядывал горизонт в бинокль.

– Да, – сказал он наконец. – Я вижу их вполне отчетливо.

– Видите что? – спросил другой пассажир, подходя.

– Берега доброй старой Англии! – весело откликнулся маленький человечек.

– Всего-то? – пожал плечами спрашивавший. – Да ну их к черту, эти самые берега.

– Интересное замечание для человека, который едет домой жениться! – рассмеялся маленький человечек, повернувшись к мистеру Джонсу.

Однако мистер Джонс молча опустил бинокль и неторопливо покинул палубу. Вскоре он уже входил в каюту, причем дверь открыл без стука.

– Англия на подходе, старина! – сказал мистер Джонс кому-то, кто спиной к нему полулежал в шезлонге и задумчиво курил.

Человек этот сделал такое движение, будто хотел подняться, но передумал и поднес руку к черной повязке, закрывавшей его глаза.

– Я совсем забыл, – с усмешкой промолвил он. – Англии будет много, очень много… прежде чем я смогу ее увидеть. Кстати, Джереми, я хочу тебя кое о чем спросить. Эти доктора такие лгуны…. – тут он снял повязку. – Взгляни, пожалуйста, на меня и скажи честно: я изуродован? Они вытекли, или перекошены, или с бельмом – или что-нибудь в этом роде?

И Эрнест Кершо поднял на друга свои темные глаза, которые почти не изменились, если не считать того болезненно-тревожного выражения, которое в них застыло – выражения, свойственного почти всем слепым.

Джереми внимательно оглядел лицо друга, заглянув сперва в один глаз, потом в другой.

– Ну же! – нетерпеливо сказал Эрнест. – Я чувствую твой взгляд!

– Хамба гачле, старик! – невозмутимо отозвался Джереми. – Я занимаюсь ди… ди-аг-нос-ти-ро-ва-ни-ем! Вот и все. По всей видимости, твои оптические приборы выглядят не хуже моих. Девушки будут на них заглядываться – и ты сам услышишь, что они скажут.

– О, хорошо! За это стоит быть благодарным.

Тут кто-то постучал в дверь каюты. Джереми открыл дверь и впустил стюарда.

– Вы посылали за мной, сэр Эрнест. Что вам угодно?

– О да, помню. Не будете ли вы так добры, чтобы найти моего слугу? Он мне нужен.

– Слушаюсь, сэр Эрнест.

Эрнест нетерпеливо взмахнул рукой, но стюард уже ушел.

– Он мне надоел со своим постоянным «сэр Эрнест»!

– Что, ты до сих пор не привык к своему титулу?

– Не привык и не хотел бы иметь возможность привыкнуть – но приходится. Это все из-за тебя, Джереми. Если бы ты не проговорился тому смешному маленькому доктору, а он не бросился бы искать информацию в «Меркурии Наталя» – это никогда не выплыло бы наружу. В Англии я бы мог отказаться от титула, но теперь все вокруг знают, что я баронет, сэр Эрнест – и останусь сэром Эрнестом до конца дней своих.

– Ну, большинству людей это не кажется таким уж несчастьем, старина.

– Разумеется, это же не они застрелили настоящего наследника. Кстати, что пишет адвокат? Поскольку мы уже недалеко от дома, неплохо было бы ему ответить. Ты найдешь письмо в моей шкатулке. Прочти его, адвокат хороший парень.

Джереми открыл шкатулку, изрядно помятую и исцарапанную за годы странствий, и стал искать письмо. В шкатулке лежала целая коллекция редчайших артефактов, среди которых – кружевной платок, когда-то принадлежавший Еве Чезвик; длинная прядь каштановых волос, перевязанная голубой лентой; такая же, но золотистая прядь – явно не из Евиных локонов; целый гербарий из засушенных цветов – нежные дары, бог знает, чьи, ибо засушенные цветы довольно трудно отличить друг от друга; множество писем и других реликвий.