Сейчас им некогда, а завтра ею займутся с утра пораньше, сказал он. За ночь она может продумать объяснение своих действий. Надзирательница отвела ее в бетонированный подвал и там взяла у нее отпечатки пальцев, а мужчина ее сфотографировал.

Другая надзирательница провела ее через другую железную дверь в коридор. В камерах были оранжевые стены и синие откидные койки на цепях — очень яркие, очень новые. Джеральдина шла по освещенному коридору впереди надзирательницы; она не оглядывалась на женщин, которые наблюдали за ней. Кто-то свистнул ей вслед.

Ее поместили в крайнюю камеру — узкое треугольное помещение с умывальником посредине; решетки и койка поставлены были, по-видимому, недавно, когда уборную переделали в камеру. Койка была только одна, но на стенах висели цепи еще для нескольких коек. Рядом с раковиной стоял унитаз без крышки, с лужицей густо-коричневой жидкости.

— Побудешь здесь, чтобы суду не пришлось тебя искать завтра утром,— сказала надзирательница.— Одеяло я тебе дам, а свободных матрацев не осталось. Если будешь блевать, то в унитаз, а не в раковину. Ты здесь ненадолго, поэтому веди себя тихо и скажи спасибо, что сидишь одна. А будешь шуметь, отправим как скандалистку в городскую тюрьму — там тебя приведут в порядок. Не будешь шуметь? — Нет,— сказала Джеральдина.

Надзирательница ушла. Джеральдина села на койку и посмотрела сквозь решетку. Она взяла одну из свободных цепей и приложила к губам, пробуя скверный вкус стали.

«Ну, все,— подумала она.— Ну, все. Попалась».

Страх ушел, но сердцу в груди было тесно, и непонятное, невыносимое волнение сковывало тело.

Во рту пересохло. Сильными руками она скрутила свободную цепь, прижала к зубам и провела языком по кислому металлу.

Рейнхарт. Я — никто.

Сколько ты проживешь, спроси у лавра. Вытянешь короткую веточку — умрешь молодой, вытянешь длинную — проживешь долго.

«А я всегда вытаскивала длинную»,— подумала Джеральдина.

По ту сторону коридора заключенная подняла глаза от Библии и улыбнулась.

— Эй!—закричала Джеральдина.— Эй! В коридоре никого не было.

Через несколько минут Джеральдина услышала, что дверь открылась; вошла надзирательница, суровая и раздраженная.

— Давай-ка потише, девочка.

— Принесите мне Библию. Надзирательница посмотрела на нее.

— Здесь камера предварительного заключения, милая. У нас тут библий не держат. Когда переедешь в городскую тюрьму, там тебе дадут Библию. А может, и со священником удастся поговорить, если захочешь.

Джеральдина показала на женщину в камере напротив.

— У нее же есть.

— У нее своя,— сказала надзирательница.— И вообще, на нее не смотри — у нее голова не в порядке.

— Хорошо,— сказала Джеральдина.— Все равно спасибо. Спасибо вам огромное.

Джеральдина прижала цепь к животу и подождала, пока снова хлопнет дверь. Тогда она сняла синюю шерстяную кофточку и положила рядом на койку. Потом стала на раму койки и, поднявшись на цыпочки, захлестнула свободную цепь наверху вокруг штыря, так что получилась петля. Она наклонилась и связала кофточкой лодыжки; затем, привалившись к стене, вытянулась вперед и просунула голову в железное кольцо. Влажные звенья холодили затылок, сжимали горло.

«Ну, все».

Джеральдина закрыла глаза, вздохнула и ногой откинула к стене койку. Цепь над головой распрямилась с жутким звуком, натянулась, рванула. Джеральдина окаменела от боли и страха; ее пальцы судорожно потянулись к свисавшему краю одеяла.

«Ошибка, ошибка,— подумала она.— Никому этого не хочется». Но она знала, что ошибки нет. Все было очень знакомо.

По телу Рейнхарта пробежала судорога, и он проснулся.

Он услышал, как хлопнула калитка во дворе и чей-то голос выкрикнул его имя.

Сначала он подумал, что это Джеральдина. Он вышел на лестницу и увидел, что Филомена, неуклюже переставляя ноги в шинах, подошла к кирпичной ограде садика во дворе и села. Она подняла голову , и посмотрела на него.

— Эй, спуститесь,— сказала она.— Я к вам не дойду. Мне надо вам что-то сказать.

Рейнхарт спустился и подошел к ней. Она смотрела на него равнодушными голубыми глазами.

— Я вам скажу одну вещь, а вы уж сами соображайте, что она значит: Джеральдина умерла.

Рейнхарт сел рядом с Филоменой; сердце его зачастило. Он и в самом деле пытался сообразить, что это значит. Едва успев сесть, он поднялся снова.

— Утром в гостиницу «Рим» пришли из полиции. Искали у меня марихуану и всякую такую штуку. Она была вам верной подругой, Рейнхарт. Она дала им мой адрес, не ваш. Ее забрали вчера ночью в этой заварухе, и она повесилась в камере.

Рейнхарт отошел к лестнице.

— Это точно? — спросил он. Филомена пожала плечами.

— Про эти дела я всегда узнаю. Я знаю одного полицейского, его зовут Брауни. Он мне и сказал. Я всегда узнаю, он там или нет, этот Брауни. Он мне и сказал. Про эти дела...— Она опять пожала плечами. От нее разило пивом.— Ну, как вам теперь? — спросила Филомена.— Вам грустно?

Рейнхарт посмотрел на нее.

— Грустно? Про что вы толкуете? — сказал он. Руки у него затряслись.— Что значит грустно?

— Грустно,— пояснила Филомена и, сложив пальцы щепоткой, приставила к груди.— Ну, понимаете, грустно.— Она пыталась объяснить ему, что значит грустно.— Вы чувствуете, что вам грустно?

— А-а,— сказал Рейнхарт.— Грустно. Ну да, я понимаю, что вы хотите сказать. Она повесилась?

Филомена застонала и заплакала. Потом откашлялась и улыбнулась ему.

— Она удавилась на цепи, Рейнхарт. И это — самое грустное, верно?

— Да,— сказал Рейнхарт.— Я понимаю, что вы хотите сказать. Понимаю.— Он все время помахивал рукой, словно отгоняя ее. Рука тряслась неудержимо.

— Вам должно быть грустнее, чем мне, а я прямо не знаю, что делать,— так мне грустно. Она была вашей верной подругой. Вам, должно быть, теперь ужасно грустно, Рейнхарт.

— Мне грустно,— сказал Рейнхарт.— Грустно.— Он думал про цепь.— Мне ужасно грустно,

— И ничем теперь не поможешь. Вот что самое грустное. Вокруг шеи. Вокруг щитовидки. Вокруг горла. Удушье. Глаза, Язык наружу.

Внезапно он вспомнил ее.

Ее лицо, шрамы. Ее запах. Ее гнев. Все ощущения, которые он испытывал, прижимаясь к ней, нахлынули на него волной.

Цепью. По живому телу. Умерла. Больше нет. Что? Умерла?

Рейнхарт сунул руку в карман, вытащил пятидолларовую бумажку и дал Филомене. Она приняла ее со слезами и нежно посмотрела на него.

— Представляю, как вам грустно,— сказала она.

— Да,— сказал Рейнхарт.