Как и следовало ожидать, поэма полна бряцанием оружия и пылом яростных битв; подобные сцены изображаются с тем же формальным мастерством, какое мы видим в сочинениях Сенеки и Лукана.

Вот несколько примеров. Героический Сцевола в битве при Каннах поражен в лицо камнем, брошенным карфагенянином (ix, 397):

Еще более ужасающей выглядит сцена, в которой карфагеняне пытают раба, убившего Гасдрубала (i, 169 и далее):

Свирепые карфагеняне, в гневе взъярясь

Интересно сопоставить эту кошмарную сцену с описанием, приведенным у Ливия (xxi), который лаконично рассказывает, что убийца смеялся во время пыток, так как его мучения затмевала радость от удачного выполнения задачи. Все жестокие подробности – плод фантазии Силия, хорошо знавшего вкусы и запросы своих читателей.

Точно так же мы не должны забывать об эпохе, в которую жил Силий, когда читаем панегирик Лелия Сципиону (xv, 274 и далее): Лелий восхваляет своего друга за то, что после того как войско схватило девушку, помолвленную с испанским главарем, тот забрал ее в счет своей доли и отправил ее, невредимую, к жениху. Римлянину эпохи Домициана такой поступок казался блестящим и геройским.

Поэт мало заботится об исторической достоверности, когда желает донести до читателя свои идеи. Ганнибал, прощаясь с женой, говорит совершенно как римский стоик (iii, 133):

Силий предстает перед нами как истинный стоик-нравоучитель, изображая моральный конфликт в душе Сципиона Младшего (xv, 20 и далее), когда тот размышляет, должен ли он взять на себя трудное командование в Испании. Как и в знаменитой притче о Геракле на распутье (в изложении Ксенофона), Сципиону являются Добродетель и Удовольствие: они вступают в риторическое состязание друг с другом, подобно суровому стоику и жизнерадостному эпикурейцу, пытаясь увлечь героя своими противоположными идеалами. Удовольствие заключает свою речь таким расхожим нравоучением:

Добродетель возражает ему так:

Сципион следует за Добродетелью, как и обязан был сделать, но последнее слово остается за Удовольствием, которое пророчествует:

Силий разрабатывает идею о Добродетели во многих запоминающихся сценах, которые в наши дни незаслуженно забыты: кроме ученых-профессионалов, «Пунику» больше никто не читает. Между тем это важная и значительная поэма. Например, мы видим знаменосца, тратящего последние силы на спасение орла[100] от врагов; смертельно раненный, он без сил падает на землю, но в конце концов заставляет себя зарыть свою ношу в землю; последняя искра жизни покидает его в то мгновение, когда он завершает свою задачу, и он навсегда погружается в священный сон. Такая преданность перед лицом смерти, угрюмо говорит Силий, сейчас известна лишь номинально (i, 329). В другом эпизоде (xiv, 148 и далее) проявляется благородная человечность стоического учения. С этрусским воином, захваченным карфагенянами у Тразименского озера, милостиво обращаются и отпускают домой. Он возвращается в римскую армию и сражается против карфагенян в Сицилии, где по воле случая встречается с пленившим его карфагенянином и поражает его, не узнав. Тот срывает шлем, закрывавший его лицо, и просит пощады. Этруск в изумлении узнает друга.

Тем же духом пронизан и монолог Чести (xiii, 281 и далее):

В этих словах выражается почти что христианское отношение человека к человеку: несложно понять, почему исследователи постоянно утверждают, что наиболее подлинные христианские доктрины в конечном счете развились из римского стоицизма. В «Пунике», посреди заполняющих ее кровожадных описаний мучений и смертей, встречается много благородных и гуманных призывов, а нам известно, что ее автор был другом стоика Корнута, которого мы уже встречали как учителя и друга Персия. Даже и сегодня мы можем подвести итог словами Риббека: «Поэма дышит дружелюбным и просвещенным духом, а ее автор вдохновлялся теми принципами, которые привели к величию Рима». Следует уточнить, что дух дружелюбия впервые явился в стоической философии и что своим возвышением Рим обязан совсем другим принципам.