Я уставился на коробочку, словно ожидая, что она заговорит. И в общем-то оказался прав, потому что Хаббард нажал кнопку, и коробочка именно это и сделала.

Из нее доносился и всякий шум – шуршание целлофана, звяканье стекла, шипение спички, шелест далекого движения и прочие посторонние звуки, привычные на открытом месте, – однако, главным образом, коробочка говорила. И вот что она сказала – двумя голосами. Моим и Стива.

Я. Я знаю, ты решишь, будто у меня не все дома, однако я сейчас до того счастлив, что дальше и некуда.

СТИВ. Да? Это отчего же?

Я. Если бы я тебе рассказал, ты бы не понял.

СТИВ. А ты попробуй.

Я. Я счастлив оттого, что, когда я недавно спросил тебя про Адольфа Гитлера, ты ответил, что сроду о нем не слышал.

СТИВ. И это сделало тебя счастливым?

Я. Ты и понятия не имеешь, что это значит. Ты никогда не слышал таких имен, как Гитлер, или Шикльгрубер, или Пёльцль. Никогда не слышал о Браунау, никогда…

СТИВ. Браунау?

Я. Браунауна-Инне, Верхняя Австрия. Тебе это название ни о чем не говорит, а меня оно делает счастливейшим из живущих на свете людей.

СТИВ. Вот это круто.

Я. Ты никогда не слышал об Освенциме, он же Аушвиц, или Дахау. Никогда не слышал о Нацистской партии, никогда…

Хаббард снова щелкнул выключателем.

– Итак, кое-чего мы все же достигли. Браунау находится не в Германии, однако в том же регионе. В Австрии – и даже в Верхней Австрии. Это несколько сужает район наших поисков, вам так не кажется?

– Если вы все это время знали, что мне известно, где находится Браунау, – сказал я, – зачем было дурить мне голову?

– Ну-с, я, пожалуй, мог бы задать тот же вопрос немного иначе, Майки. Если вы все это время знали, где находится Браунау, зачем было дурить голову нам?

– Получается, что у нас пат, так?

Хаббард взглянул мне в глаза. Я взглянул в глаза Хаббарду, пытаясь различить в этих спокойных шоколадных омутах мотивы и намерения.

– А тут еще и Гитлер, – продолжал он. – Вам известно, что Гитлер – это никакое не название. Что это имя человека. «Адольф Гитлер», так вы сказали. И кто же он такой, Адольф Гитлер?

Я покачал головой.

– И как насчет Аушвица? Что это? Город, человек, сорт пива?

Я пожал плечами:

– Лучше вы сами скажите.

Глаза Хаббарда стали намного печальнее.

– Это плохой ответ, Майки, – сказал он. – Ужасный. Мы ждем от вас помощи. Ждем рассказа обо всем, что вам известно. В этом и состоит суть дела. А не в том, чтобы вы упражнялись в остроумии.

– А узнать мы хотим, – раздался куда более резкий голос Брауна, – всего лишь кто вы, черт побери, на самом деле такой.

Сердце мое начало гулко колотиться.

– Но вы же знаете, кто я такой. Я Майкл Янг. Вам это хорошо известно.

– Известно ли, Майки? – В голосе Хаббарда звучали теперь интонации философа, размышляющего над сутью вещей. – Действительно ли известно? Мы знаем, что вы обладаете внешностью Майкла Янга, однако знаем, как дважды два, что разговариваете вы отнюдь не как он. Мы знаем, как дважды два, что и ведете вы себя совершенно иначе. Так что же нам известно-то, а? Известно на самом деле?

– Почему бы вам не взять у меня отпечатки пальцев? Это бы вас успокоило.

– Отпечатки мы уже взяли, – сообщил Хаббард.

– И?

– Ответ вы наверняка знаете и сами, – мягко сказал Хаббард, – иначе не стали бы заводить об этом разговор, не правда ли?

– Так в чем тогда дело? Вы думаете, что мне пересадили на пальцы чужую кожу? Что я некая разновидность клона? Что именно?

Хаббард не ответил, он лишь раскрыл маленькую записную книжку и внимательно просмотрел несколько ее страниц.

– Как вы поладили с профессором Тейлором? – спросил он.

– Поладил? Не понимаю, о чем вы. Он, как и вы, задал мне кучу вопросов. Сказал, что тревожиться не о чем. Что мне придется пройти кое-какие обследования.

– Как вы полагаете, чем занимается здесь профессор Тейлор?

– Простите?

– Англичанин в Америке, это ведь довольно странно. Что, по-вашему, он здесь делает?

Вопрос заставил меня задуматься.

– Невозвращенец? – предположил я. – Европейский диссидент, что-то в этом роде?

– Невозвращенец, – попробовал слово на вкус Хаббард. – А как насчет вас? Вы тоже европейский невозвращенец?

– Я не европеец.

– Вы говорите, как европеец, Майки. И родители у вас европейцы.

Я в отчаянии свесил голову:

– Так кто я, по-вашему? Шпион?

– Это вы нам скажите.

Я изумленно уставился на обоих:

– Вы серьезно? Я хочу сказать, что же это за шпион такой – тратит массу усилий, чтобы научиться выдавать себя за самого что ни на есть американского студента, даже отпечатками его пальцев обзаводится, а после начинает разгуливать повсюду, громко изъясняясь на английский манер?

– Может быть, это такой шпион, который не знает, что он шпион, – сказал Браун.

– А это что должно значить?

– Это не значит ничего, – сказал Хаббард, бросив на Брауна неодобрительный взгляд.

– Послушайте, – сказал я, – если вы разговаривали со Стивом, разговаривали с профессором Тейлором, с доктором Бэллинджером, да с кем угодно, вы знаете, что прошлой ночью я ударился головой о стену и с тех пор не в себе. Только и всего. Небольшая потеря памяти, что-то непонятное с речью. Это чудно, но и не более того. Чудно.

– Тогда откуда же, Майки, – сказал Хаббард, – откуда взялись эти имена – Гитлер, Аушвиц, Пёльцль и Браунауна-Инне?

– Наверное, я их где-то услышал. Сам того не осознавая. И, по непонятной причине, удар по голове вытащил их на поверхность сознания. Я хочу сказать, чем уж они так страшно важны? Они же ничего не значат, верно? В них нет никакого смысла. Никто их, похоже, и не слыхал никогда.

– Это верно, Майки. Вне этой комнаты, во всех Соединенных Штатах Америки наберется, я думаю, не больше двенадцати человек, хотя бы раз в жизни слышавших эти имена. Я и сам не слышал их до того, как вы назвали их Стиву нынче днем, во дворике уютного бара на Уизерспун-стрит. Но, знаете, когда мы проиграли запись вашего с ним разговора кое-кому из наших друзей в Вашингтоне, те едва из штанов не повыскакивали. Вы можете в это поверить? Едва не повыскакивали из своих стодолларовых штанов.

– Но почему? – Я в недоумении взъерошил пальцами волосы. – Я не понимаю, почему эти имена могут хоть что-нибудь значить.