– Не имею понятия.

– А мне кажется, что вы прекрасно об этом осведомлены. Не волнуйтесь. И я имею соответствующий допуск. Видите ли, отправитель сей секретной информации мертв. Не далее чем вчера ему практически отхватили голову на рабочем месте. А адресат – вы, в добром здравии. Ну так что, вскроем?

– Думаете, имеет смысл?

– Огромный. Для того чтобы попасть сейчас в ваши руки, эта депеша проделала огромный кровавый путь. Изломала несколько человеческих судеб и принесла столько страданий, что их хватило бы не на один роман. Вскрывайте.

Генерал неловко сорвал печать и достал сложенный вдвое лист.

Генерал уставился на бумагу. Гордеев заглянул из-за его спины.

На листе ни слова не было написано, ни знака. Он был девственно чист.

– Но тут ничего нет, – играя удивление, сказал генерал.

– Ну вот и все, – сказал Антоненко. – Я подозревал это. А знаете, генерал, солдат пронес этот пакет вам через ад. Он уже все знал, все понимал. Что его подставили, продали, предали. Но вот пакет он не бросил. Он верил, генерал, что хотя бы вы – честный человек. Он до конца верил, что исполняет свой солдатский, воинский долг. Попову надо было избавиться от своего писаря. Слишком о многом тот знал, а о еще большем догадывался. Нет ничего проще, как послать его с секретной документацией к начмеду округа, а по дороге посланец исчезнет. Надо только сообщить кому следует информацию о маршруте и времени. По дороге человек исчезает. Попал в засаду. Только одного Попов не предусмотрел – чужой жадности. Посланца не убили. Превратили в раба. А раб выжил.

Гордеев впервые заметил волнение. У генерала тряслись руки.

Но больше всего добило генерало то, что, выйдя за ворота собственной барской усадьбы, этот хозяин жизни увидел перед собой крытую машину автозак. В один миг перед его мысленным взором пронеслась вся дальнейшая перспектива жизни в заключении.

Вонь пересылок, клоповные нары и совершенно лишенные утонченности сокамерники, для которых что Ван Гог, что Рафаэль – суть непонятное и мешающее однообразию стабильного существования вне воли.

Генерал неловко задрал ногу на подножку и просительно обернулся к сопровождающим. Один из милиционеров поддел его под локоть. Генерал крякнул и повалился назад.

Гордеев словно очнулся.

– Мужики, кто-нибудь… У меня в аптечке нашатырь и нитроглицерин… Мы не должны его потерять… Это будет несправедливо…

Генерал хрипел у него на руках, закатив глаза. Только не умирай, только не умирай, в отчаянии думал Гордеев.

Антоненко, напротив, был невозмутим. Он смотрел куда-то поверх голов. Сейчас ему ни о чем не хотелось думать.

С утра Гордеев проснулся мрачный. Не потому что плохо спалось, а потому что решил переделать сегодня кучу дел, так сказать подвести итоги. Не просто итоги каких-то дел. Нет. Итоги жизни. Бывает такое, редко, но бывает. Все, говорит себе человек, так я больше жить не буду. Завтра же начну новую, правильную, красивую жизнь. И завтра все делает по-старому. Но Гордеев не собирался повторять этот проторенный путь. Он действительно собирался подвести итоги и начать жить сызнова.

Во-первых, ему надо было встретить освобожденного из-под стражи Игоря Игнатьева. Во-вторых, он дожен был поставить жирную точку в истории с кинорежиссером и с его странной, мягко говоря, женой. Вот тут и был основной смысл. Вот тут и таились те самые итоги, после которых Гордеев начинал новую, чистую, без двойной морали жизнь.

Но с самого утра, с самого пробуждения по будильнику, не заладилось. Будильник свалился, неудачно остановленный рукой Гордеева, и признаков жизни больше не подавал. Впрочем, Гордеев в этом увидел даже некий символ – старое время кончилось.

Но потом вдруг оказалось, что в кране нет горячей воды. Тут уже символизма не прослеживалось, более того, он терялся совсем: новую жизнь со старой грязью начинать не следовало. Поэтому Гордеев поставил на газ ведро с водой, а сам занялся завтраком.

Здесь его поджидала новая напасть. В кои веки оба яйца, которые он сварил, оказались тухлыми. Запах разошелся по квартире убийственный. Хотя тут тоже был символ: все старое свою службу в доме Гордеева отслужило. Он даже стал поглядывать на мебель, не выбросить ли ее из окна, как это делают итальянцы под Новый год. Впрочем, так далеко он решил пока не заходить.

Вымылся кое-как из тазика, настроение, сами понимаете, никакое. Даже бритье не принесло желаемого ощущения свежести.

А тут еще неприятность. С вечера не поставил заряжаться мобильник, и тот теперь пищал, грозясь отключиться вот прямо сейчас, вот сию секунду.

Но еще большая неудача ждала Гордеева во дворе. Кто-то умудрился заставить его машину так, что выехать не было никакой возможности. Да что там – даже войти в машину Гордееву не светило, умелец припарковал свою «шестерку» так, что даже дверца не открывалась, – впритирочку.

Гордеев тряс злополучную «шестерку», чтобы она просигнализировала хозяину – твою машину грабят, беги выручай. Но, видать, «шестерка» была без сигнализации.

Гордеев мрачно рассуждал об обвальной автомобилизации столицы и полной ее к этому неподготовленности, но то были дела сильно перспективные, а теперь надо было как-то выбираться на работу.

Уже отчаявшись найти хозяина, Гордеев решил идти к метро, когда появился веселый мужик и, увидев мрачного Гордеева, закричал:

– Ага, вот он, сука! Ты че, охренел, это мое место, куда свою тачку ставишь?!

От такого нахальства Гордеев просто онемел.

– Чтоб я твою лайбу здесь больше не видел, шины проколю, – пригрозил мужик и уехал.

Гордеев сел в машину, поставил мобильник заряжаться от прикуривателя и попытался успокоиться.

Не получилось.

Через минуту попал в пробку и торчал в ней минут двадцать. Кстати, рядом с веселым мужиком. Оба оказались товарищами по несчастью, что, впрочем, их не примирило, потому что Гордеев, улучив секундочку, втерся перед веселым мужиком, чем вызвал его праведный гнев, выражающийся в продолжительном клаксонном гудке. Морально Гордеев был удовлетворен.

Антоненко на работе не оказалось. Следователь сидел дома.

– Боря, ты чего? – спросил Гордеев по телефону.

– Все, – сказал друг. – Начинаю новую жизнь.

Это Гордеева разозлило. Как так, это он начинает новую жизнь, а Борис, вишь, примазался.

– А Игнатьева освобождать? Это же твоя, а не моя функция.

– Потерпит твой Игнатьев. У меня тут семья рушится.

– Приехать помочь?

– Рушить?

– Нет, строить.

– Я сам как-нибудь. Ладно, к двум буду в прокуратуре.

– Боря, к двум поздно, пока все оформим…