— Нико, родной мой, неужели ты думаешь Диону приходится таскать с собой палатку, как простым смертным? Он живет в государственной гостинице, в Леонидийоне, с другими львами… Глянь-ка. Вон он идет.

Он появился в солнечном свете, со свитой как всегда; были там и Гераклид, и его афинский друг Каллипп. Они разговаривали, и какое-то время шли по улице, ничего не замечая. Платон увидел Диона первым и замедлил шаг; его спутники умолкли. Когда он подходил, люди вокруг почувствовали что-то; и он наверно тоже это чувствовал; но в последнее время хорошо напрактиковался держать мысли при себе. Я видел — а может и выдумал — его ищущий взгляд: то ли он человека на улице искал, то ли в себе самом.

Теперь Дион заметил всеобщие взгляды. Он оглядел улицу, замер, быстро зашагал к Платону… Пальцы Феттала сошлись на моем запястье.

И вот они встретились. Дион схватил Платона за руку, взял за плечо и увлек в сторону. Жест был искренний, открытый; видно, что свиты им сейчас не нужны. Там все остановились и стали смотреть, как они идут в нашу сторону. Каллипп что-то быстро говорил Гераклиду. Не знаю чего они там искали; что до меня, я видел то, что видел. Безупречное приличие, с каким Дион приветствовал Платона и спросил о здоровье, — и его нетерпение, горящее словно огонь за печной дверкой. Его надо было подавить, прежде чем он вопросы задавать сможет.

Наверно, на всей земле нет такого места, где так мало места, как в Олимпии в Неделю Игр. Тут даже облегчиться нельзя без дюжины свидетелей; а чтобы остаться одному, надо уходить в поля за милю. Дион был гостем Совета; Платон, конечно, делил палатку с кем-то из друзей; ни один из них не был расположен прятаться по углам. Что Платон должен был сказать Диону, он рассказал на мраморной скамье на Улице Победителей, под статуей Диодора-Бегуна. А мы стояли за два цоколя оттуда, и видели всё.

Наверно, Дион уже слышал о продаже его имений; но вероятно полагал, что деньги его не тронули, раз из Дионисия можно было их выжать. Во всяком случае, видно было, что правда застала его врасплох. Вообще-то, можно было только догадываться, что там у ни происходит. Платон, скорее всего, начал с потери денег, как с наименьшего из зол. Дион принял это, не слишком изменившись в лице, только застыл в спокойствии; а потом спросил о сыне. Это я понял по тому, как Платон умолк. Наверно, сказал столько правды, сколько пришлось. Дион сглотнул, рот сжался; это его задело сильнее. Платон что-то сказал в утешение; не знаю, сколько он услышал. Но он неотрывно смотрел в лицо Платону, догадываясь, что это еще не всё. Я даже видел момент, когда он едва не спросил.

Платон не заставил его долго ждать. И они оба смолкли. И эта тишина, казалось, покатилась от Диона вдоль по улице: так у Эсхила молчание заполняет театр в Ахилле или в Ниобее. Но монолога не последовало. Дион просто сжал кулак и медленно опустил себе на колено. Всё стальное было у него на лице. Оглянувшись, я увидел, как Каллипп схватил за плечо Гераклида; Спевсипп повернулся к Ксенократу с триумфом в глазах. Дион тоже это видел; он всегда жил открыто и говорил, что думал; теперь назад дороги нет… Потом, словно против воли, снова повернулся к Платону.

Платон сказал что-то, всего несколько слов, и медленно покачал головой. Какой-то момент он казался страшно одиноким, словно человек, следящий за уходящим кораблем. Быть может, где-нибудь он и найдет свою гавань; но не ту, ради которой пошел навстречу штормам. А он посвящает корабль небесам — и оставляет.

Теодор не знал, что знали мы, но увидел всё, чего искал. Когда ни ушли, он сказал:

— Вы их лица видали? Это война.

Я тоже так думал, согласился. Шли дальше. Вдруг Феттал обернулся ко мне и спросил:

— А он любил жену? Ты говорил, нет…

— Ну, это мои догадки, Он бы мне и не сказал.

— В любом случае, — вставил Теодор, — вы об оскорблении подумайте! Можно ли придумать страшнее?

— Для него — нет, — сказал Феттал.

Я его понял. Вспомнил маленькую флейтистку Спевсиппа, отец которой умер в Карьерах, среди тысяч за долгие годы; увидел ее историю — и ярость на лице Спевсиппа; подумал о Платоне, брошенном волкам в Ортидже, так что едва выбрался живым… А Дион, вместе с этим всем, помнил еще и максимы Пифагора, и учение Академии… Но есть предел тому, что может вынести человек.

Мы пошли к храму. Я поднял глаза. На западном фронтоне, среди лапифов, стоял Аполлон, суровый и прекрасный, сея победу поднятой рукой.

И я подумал: а быть может просто невозможно философу быть царем; во всяком случае, одновременно? Быть может, это только для богов… Там возле него стояли Тезей и Пириф; герои, которые выиграют битву. Мы устали от себя и выдумали, намечтали себе царя… И если теперь боги посылают его нам — не будем требовать, чтобы он был больше, чем смертным.

Дион готовился год. Разговоры в Олимпии вскоре заглохли; но не слухи, которые ползли, как побеги алоэ под землей, обязательно выскакивая наверх. Греция была полна изгнанниками из Сиракуз. Тирания тянулась уже полвека; многие сыновья родились в изгнании. Этих людей надо было прощупать; сейчас уж столько времени прошло, что могу признаться — часть этой работы делал и я. Иногда отвозил письмо кому-нибудь; иногда просто прислушивался к настроениям изгнанников. Диона я видел редко; обычно мои донесения принимал Спевсипп. Академия очень глубоко в это влезла.

Платона я никогда не встречал, разве что случайно. Он со мной здоровался, но никогда не о чем не спрашивал. Свою позицию он объяснил всем. С Дионом поступили подло; Дион имеет право на удовлетворение, и друзья имеют право его поддержать. Платон не обвинял и не хвалил. Но сам он запомнил о гражданском насилии то, чему научила его молодость. А кроме того, он был другом-гостеприимцем Дионисия, со всеми вытекающими религиозными последствиями. Когда ему напоминали о днях, проведенных во внешней Ортидже, он отвечал, что Дионисий ничего плохого ему не сделал, хотя вполне мог лишить его жизни, да и сердит был на него; так что святость их союза осталась нерушима. Он был стар; оружие он носить не мог, даже если бы имел право… А воевать языком или пером (на что, я уверен, его часто подбивали) он считал компромиссом труса. Если надо было помирить родственников, его долгом было посредничать.

В Коринфе, в прежней метрополии, сиракузцев было больше, чем в любом другом городе. Жить там дорого; такое, в основном, могли себе позволить изгнанные аристократы, осевшие там за много лет. С ними я дела не имел; там разбирался брат Диона Мегакл, будучи одним из своих. Он был очень похож на Диона, только разбавленный какой-то: и красив, и достоен, и мужественен, и высок — но не то. Не думаю, что сиракузские обиды так уж сильно его трогали, ему самому их и вовсе не досталось; но он был гордый и храбрый сицилийский нобль — и рвался мстить. Я особо в их дела не лез; но по тому, что слышал об изгнанниках, чьи дети выросли коринфянами, не представлял себе, чтобы они так уж кинулись прочь из этого славного города, чтобы поднять оружие против мощнейшей державы в Элладе.

Феттал соглашался; но его это касалось еще меньше. Он появлялся и исчезал, хватаясь за всё, что помогало ему расти; теперь ведущие актеры искали его вторым для себя, и амплуа его росло с каждой ролью. Мы друг друга понимали. К этому времени я уже знал, что я за актер и что могу; ему еще предстояло познать себя (пожалуй, там надо было узнать гораздо больше); натыкаясь на серьезный выбор, он становился беспокоен, настроение скакало от взлетов до падений. Ни один из нас не мог выдержать долгой совместной работы; честно в этом признавшись, — и принимая любую погоду, — мы избежали крушения и открывали новый берега. Теперь он вернулся с Делоса, с громадным успехом; но с клятвенной руганью, что всё было не так, и с просьбой поставить с ним хотя бы одну пьесу: