— Ты никогда её не слышал?

— Нет.

— Почему?

Шут пожал плечами.

— Не знаю. Я много раз просил Писателя почитать мне, но он отказывал. Говорил, что я слишком легкомысленный и могу высмеять его творчество.

Дверь в палату оказалась открытой, причём не просто открытой, а распахнутой настежь. Внутри маленькая сгорбленная тень, очевидно, тоже уборщица, меняла постельное бельё, распугивая пригревшихся на кровати пауков, отчего те, конечно, разбегались во все стороны. Все личные вещи Евы лежали в полупустой тумбе около кровати, в том числе и отрывок «Поэмы», подаренный ей Писателем на день рождения; Ева открыла ящик и с отвращением отпрыгнула назад, потому что листочек за милую душу уплетали противные белые личинки.

— Боже, Шут, возьми его сам: он весь в опарышах, — взмолилась Ева, отходя от тумбочки подальше. Шут подошёл к ящику и вынул листочек.

— Нет тут никаких опарышей, выдумщица, это рассыпанные таблетки, — ответил Шут, однако Еву это нисколько не переубедило.

— «Что, рыцари, для вас ваши кольчуги,

Когда сквозь них проходит жало скорпиона

И ползают бесстрастные сольпуги

По трупам осуждённых Гедеоном***?

Что, воины, для вас ваши мечи,

Когда вы словом раните и бьёте

Не хуже, чем библейские мужи

Своей молитвой борются с змеёю?

Для вас вся жизнь — огромная афера.

Вы видите, как черви едят плоть

И забирается в доспехи сколопендра,

Отправленная вражеским послом».

Некоторое время Шут, очевидно, «переваривал» только что прочитанное, а затем сказал:

— Мрачновато, но чего ещё ожидать от Писателя, верно? Все они немного, — Шут помахал ладонью около головы и слегка присвистнул, — «с приветом», хотя и не всегда приветливые.

— Зря ты так, — прозвучал в дверном проёме глубокий печальный голос. — Писатель очень доброжелательный и гостеприимный человек, но он не любит, когда к его творению относятся неуважительно. Пойми, Шут, «Поэма» — это самое дорогое, что у него осталось; дороже может быть разве что та, во имя которой пишется эта «Поэма».

— О, да брось, — Шут, как обычно, не воспринял слова говорящего всерьёз, с гораздо большим увлечением складывая из листка бумаги самолётик, — её, скорее всего, и вовсе не существует, а он возится с ней, как не знаю с кем.

Стоящий в дверях недовольно цокнул языком и покачал головой. Где-то этажом выше часы гулко пробили два удара.

— Слава всем напольным часам больницы Николая Чудотворца, два часа дня! Простите, но я с вами заболтался. Скажу вам по секрету, — Шут понизил голос до громкого шёпота, — я выведал расписание столовой и теперь знаю, когда приезжает машина со свежими продуктами. Её разгружают на заднем дворе, и, видит бог всех грузовых машин, когда-нибудь я уеду вместе с ней. А теперь прощайте, друзья мои, кто знает, когда мы ещё увидимся! И пожелайте мне удачи!

— Удачи, — тихо сказал стоящий в дверях, провожая Шута печальным взглядом.

Как, может быть, уже догадался читатель, это был Амнезис. Если говорить откровенно, Ева не особо стремилась встретиться с ним, по крайней мере, сегодня. Амнезис являлся живым воплощением если не депрессии, то грусти и уныния, и иногда разговаривать с ним было откровенно тяжеловато, потому что, с одной стороны, Еве хотелось как-то поддержать и подбодрить Амнезиса, а с другой стороны, это удавалось ей не особо часто. Его можно было сравнить с осликом Иа: Амнезис был печальным и видящим во всём не светлые, а тёмные стороны, многое воспринимал слишком близко к сердцу, и даже манера говорить чем-то походила на манеру речи вымышленного персонажа. Пока единственным человеком, которому удалось вызвать на лице Амнезиса улыбку, был Шут, и, как он сам признавался, «смех Амнезиса стал для него личной победой». Его можно было понять: причиной амнезии являлась какая-то страшная трагедия, эпизоды которой периодически всплывали у Амнезиса в памяти — в моменты, когда он что-нибудь вспоминал, на него было больно смотреть, — но затем мозг снова стирал всю информацию о том страшном событии во избежание душевной катастрофы, и единственное, что оставалось у Амнезиса — это чувство, что он забыл что-то очень важное.

— Что сегодня за окном, Энни? — тихо спросил Амнезис, когда ушла уборщица. Он постоянно звал её «Энни», и Ева была не против, потому что сама звала своих немногочисленных друзей не их именами.

— Вьюга, Амнезис. Конец ноября.

— Конец ноября? Печальное время, время тоски по ушедшей весне.

— А не потому ли, что у тебя день рождения? — саркастично спросила Ева, поднимая занавески и выглядывая на улицу: там через открытые ворота выезжала грузовая машина, а на её кузове лежал, распластавшись в форме звезды, никто иной, как Шут.

— Как? Ты помнишь? Приятно, что кто-то ещё помнит про мой день рождения…

— Шут сбежал, — сменила тему Ева и поманила Амнезиса к стеклу; тот подошёл и слабо улыбнулся. — А ведь взялся исполнять роль Папагено на Новогодней Ёлке, плут. Кстати, ты слышал, что больница устраивает для детей праздник? Не хочешь поучаствовать?

— Кого мне там играть? Пьеро? — Амнезис спустил рукава своей кофты и поднял на Еву полные слёз глаза.

— Да хоть бы и его. Сам не веселишься, так детей порадуешь.

— Нет, Энни, — Амнезис грустно усмехнулся и отошёл от окна. — Пьеро — поэт, а за творчество у нас уже отвечает Писатель. Я гожусь разве что на нытика в свите Гринча.

— Ты слишком самокритичен. Тебе нужно развеяться.

— Развеяться? Как прах над полем?.. — в горле Амнезиса заклокотали слёзы, он задышал часто и рвано.

— Нет, что ты, я имела в виду…

— Энни, я вспомнил… — глаза Амнезиса вдруг стали стеклянными и в то же время будто наполнились осознанием. — Я тогда… Я… Я…

— Врача! Кто-нибудь, позовите врача! — крикнула что есть мочи Ева и силой заставила Амнезиса опуститься на кровать.

— Энни, Энни… — Амнезис мёртвой хваткой вцепился в руки девушки, словно она была спасительным кругом среди бушующего океана. — Я совершил страшную ошибку, Энни… Её нужно исправить, немедленно! Энни, ты слышишь меня? Немедленно! Энни!..

Чем больше говорил Амнезис, тем страшнее становилось Еве. Она видела, как огромная сколопендра вины разъедает его грудную клетку изнутри, заставляя сердце биться в конвульсиях, и противные длинные гусеницы откусывают от его души всё больше и больше — это была ожившая совесть. Ева хотела отшатнуться от погибающего человека, чтобы не погибнуть самой, но Амнезис держал крепко, и ей волей-неволей приходилось смотреть, как его разрывают изнутри своими жвалами кровожадные сольпуги.

— Энни!..

***

— Ну а потом?

За весь рассказ доктор ни разу не пошевелился, внимательно слушая девушку с прикрытыми глазами.

— Потом? — Ева неопределённо пожала плечами и почесала затылок. — Потом я