«Ах, уж эти желания!… Их называют желаниями неизвестно чего. Станет известно когда-нибудь, когда все помрем и всё ныне ещё живое уже будет мертво. Обнаружат в наших желаниях суть, когда всё погибнет, кроме мечтаний, не имеющих названий. Найдут в отживших желаниях не сладости, не сигареты, не кокаин, не опиум и не секс. Не обжорство, не пьянство, не полеты на аэропланах, не боксерские бои и не любовь. Не пленительность чувств, не радость от рождения детей, хотя в том и другом попадаются, как бриллианты, мгновения счастья. Живет в нас тяга к чему-то, тяга, которую мы не можем удовлетворить. К чему, я не знаю, но, знаю, тяга есть. Лучшее, что дает нам жизнь, это способность мечтать о лучшей жизни…»

В таком умонастроении существует эта женщина лет тридцати, свободная от первичных, то есть материальных забот, живет она в мире мужчин, а те на разные лады, однако с неизбежностью обнаруживают свою, ту или иную, несостоятельность. Она доводит мужчин до самоубийства? Они сами до того доходят в поисках – чего? Ответ: «Чистоты». Но что чистота означает, никто не знает. Ведутся бесконечные разговоры, часто непонятно о чем, хотя в разговорах мелькает множество многозначительных слов, неведомо, что означающих: так написано – не наляпано. Атмосфера романа – неизъяснимая тревога. Всё, что остается героине, это в роскошном автомобиле врезаться на большой скорости в столетний дуб, с которым у неё связаны единственные за всю жизнь светлые воспоминания детства. Чтение такой книги, считал Сталин, по свидетельству дочери, довело его жену до самоубийства.

Могла такая книга подтолкнуть к фатальному решению четким описанием нервной взвинченности и развинченности: нехватка внутренних скреп, тип из Дидро, кипящая голова и мыслительное бесплодие – участь баловней судьбы, обделенных дарованием. Судьба дарует им прекрасные условия, но творческими способностями не наделяет. «То ли никого нет дома, то ли не хотят мне открывать» – говорит у Дидро, постукивая себя по лбу, племянник знаменитости. Отец посоветовал мне прочитать «Племянника Рамо» – своевременно! Разграничение усвоил на всю жизнь: при наличии признаков незаурядности – пустота. Несчастное сознание, по Гегелю. Пантеон современной субкультуры полон «племянниками»: метания – успех – катастрофа.

Кроме врачей, никто не имеет оснований определять, что это за недуг. Но если вслушаться, что «племянники» поют, нет, не поют – исторгают из себя, то становится ясно: слова разобщены, нет смысла. Популярность петь неумеющих, поющих невесть о чем, к тому же без мелодии, созвучна состоянию множества невоплотившихся душ – совершенно пустые, отсутствие мыслей и невероятная бедность языка. 670 (шестьсот семьдесят) миллионов прослушали песню «Одинокие девочки» (“Single Ladies”) без мелодии со словами, лишенными смысла, и судя по отзывам, никто из шестисот миллионов «ничего лучше в жизни не слышал[а]». Узость горизонта у тех, кому открыт весь мир. Парадокс Александра Довженко: «Мир мал», – говорят летчики в «Повести пламенных лет». «А когда мы на волах ехали от Николаева до Одессы, мир был велик и весел», – им отвечает старик. Бодлер, постукивая по лбу, отвечал, почему он в плаванье не выйдет на палубу и не посмотрит на мир: «У меня тут мир побольше».

У Светланы Иосифовны не было своей жизни. В каждом, кто входит в мир, видят родителей, но она была Дочерью Сталина. Иначе обратила бы на себя мировое внимание? Этот вопрос, несомненно, приходил ей в голову, но додумывала ли она ответ до конца? Спрашивать себя она спрашивала, однако, судя по её книгам, ответов не хотела, сказывалась вера в собственную избранность, которая, кроме происхождения, как видно, больше ничем не подтверждалась.

Когда стал я сотрудником Отдела теории, то Завотделом, моим непосредственным начальником, был руководитель её диссертации профессор А. С. Мясников. Своему бывшему руководителю Светлана Иосифовна уделила всего один абзац в книге, написанной за границей, где над нею цензура уже не нависала, однако она подвергла себя своей собственной цензуре. Пишет, что Мясников и его труды являли пример того, как в советских условиях «исправлялась история», в том числе, с помощью умолчаний[145]. Да, не упоминали горьковских «Несвоевременных мыслей» и статьи «О крестьянстве», но вопреки тому, что пишет Светлана Иосифовна, послереволюционные расхождения Горького с Лениным не замалчивались даже на школьном уровне. Дед Вася без опасений и оговорок рассказывал мне о том, как на другой день после Октябрьского переворота он ждал и не дождался, что в «Новой жизни» скажет Горький. Мясников, умалчивая, подчинялся общему порядку[146]. Горьковским «серьезным крупным ошибкам», совершенным в 1917-м, уделил он в своей книге внимания столько же, сколько его умолчаниям отвела Светлана Иосифовна, и нет в её книге ни слова о том, что он был её научным руководителем. Значит, исправлять свою собственную историю с помощью умолчаний, она у него научилась.

Вёл ли себя наставник дочери Сталина в прежнее время как сталинист? Нам Мясников рта не затыкал, а мы язык за зубами уже не держали. Затрагивали через литературу проблемы политические, ещё необсуждаемые открыто. Сотрудники Отдела (не о себе говорю) могли бы поспорить о том, как плоско понимает русскую классику антисоветское инакомыслие, но для таких схваток платформы не существовало, а жаль: лоялисты были умнее и образованнее диссидентов. Это проявилось в пору гласности, чем больше языки развязывались, тем крепче прикусывали язык инакомысляшие, которые отныне могли свободно высказываться и столь же свободно им было можно возражать. Интервью с Кожиновым БиБиСи записало на видео и не решилось показывать: беспомощным Вадим не выглядел, и не сам он бахвалился, мне поведал один из лидеров антисоветизма, Уолтер Лакиер. С легкой усмешкой и совершенно серьезно промолвил: «Знающий противник».

Кто кого переспорит, неважно: современное свободолюбие не допускает существования другой точки зрения. В лучшем случае, скажут, что речь противоречива, и всё. Правило нынешних споров: выражать и признавать правду о ком угодно, кроме самих себя и своих единомышленников. В отношении к противникам считается хорошим тоном сперва выразить уважение к тому, в кого собираешься плюнуть, перевирая им сказанное. Есть и проблемы по существу необсуждаемые, потому что доводы altera pars привести нельзя без того, чтобы не подвергнуться упрекам в сталинизме, ждановизме, антисемитизме, а это – самоубийственно.

Между собой мы в Отделе говорили о скромности нашего начальника: редкое недоиспользование некогда исключительного служебного положения. Не то что академиком, Президентом Академии мог сделаться, однако остался кандидатом наук, возможно, не желая вызвать опасную для жизни зависть. С нами Александр Сергеевич делился воспоминаниями о невероятных