«Ночью, когда командиры с документами штаба вышли из землянки, я пошел за ними. Катер стоял у деревянной пристани. Они стали заходить на катер, и я за ними… Вахтенный командир остановил, спросил, кто я. Конечно, в списках эвакуируемых меня не было, и никакого пропуска я не имел, но ведь и подразделения моего тоже теперь не существовало… Я ответил, вовсе не надеясь, что пропустят: «С плавбатареи я… Военфельдшер». «Проходи!» — негромко разрешил командир. Так моя родная плавбатарея спасла мне жизнь.

2 июля наш катер пришел в Туапсе. Несколько дней я находился в резерве, а затем был назначен на тральщик «Гарпун» и снова включился в борьбу против немецко-фашистских бандитов».

На тральщике Язвинский провоевал всю войну. Под огнем врага доставлял войска и боезапас, перевозил раненых, участвовал в боевом тралении…

Затем, уже в мирные дни, служил на эсминце «Беззаветный» и на сторожевом корабле. Уволившись в запас, уехал вместе с женой во Владивосток. Стал работать на «Скорой помощи»…

По большим праздникам, если не был занят на дежурстве, Язвинский надевал костюм с боевыми наградами. Их немало. Орден Красного Знамени, орден Отечественной войны II степени, два ордена Красной Звезды, медали… Причем за службу на плавбатарее Борис Казимирович награжден не был. Может, где-то залежался приказ — ведь достоверно от нескольких человек известно о представлении ВСЕХ плавбатврейцев к правительственным наградам. Это, возможно, тот самый случай, о котором после тщательного поиска когда-то кто-то скажет: «Награда нашла героя!» А на то время все награды Бориса Казимировича означали, что и последующая воинская служба военного доктора была столь же трудной и боевой, как в 1941–1942 годах в Севастополе.

В одном из своих писем ко мне Борис Казимирович подробно рассказал о последних минутах жизни Сергея Яковлевича Мошенского.

«При разрыве той бомбы меня ударило о стену боевой рубки. Скорее всего даже контузило. Не помню, как и почему, но оказался я на верхней палубе, а тут — крики, стоны раненых, меня зовут со всех сторон …Бросился к раненым, стал перевязывать. Тяжелораненых несли в санчасть, где я стал оказывать им посильную помощь. Накладывал жгуты, делал уколы, перебинтовывал раны… Тут кто-то позвал меня, сказал, что на палубе умирает командир плавбатареи. Я сразу же выбежал наверх и увидел, что возле санчасти лежит Мошенский, а рядом с ним стоит потрясенный, онемевший матрос…

Я склонился над командиром. Он был без признаков жизни. Быстро и внимательно осмотрел его. Пульс не прощупывался. Расстегнул на нем китель, чтобы прослушать сердце, и увидел маленькую рану, из которой шла кровь. Осколок попал Сергею Яковлевичу прямо в сердце. Я сделал ему укол — камфору, думал, что, может, теплится еще в его могучем организме жизнь. Но чудес не бывает… Он был тем осколком убит…

Это был золотой человек. Спокойный и решительный. Грамотный и требовательный. Мы любили его, как отца. Не громкой фразой — повседневным, спокойным мужеством, своим примером учил он нас быть храбрыми и стойкими. И то, что наша плавбатарея сбила столько фашистских стервятников и выстояла почти до конца севастопольской обороны, первостепенная заслуга Сергея Яковлевича Мошенского, нашего командира. Человека с большой буквы».

К сожалению, Борис Казимирович Язвинский тоже ничего не знает о месте захоронения Мошенского.

Командира плавбатареи увезли на том же катере, что и тяжелораненых Середу и Лещева. Причем Михаилу Титовичу Лещеву помнится — как будто в бухту Песчаную. Против такого свидетельства два обстоятельства. Первое: Н. С. Середа был эвакуирован на эсминце «Безупречный» из Камышовой бухты, так как в ней находился полевой госпиталь. Второе: воспоминания плавбатарейца К. А. Румянцева о том, как посылали его с готовившегося к отходу эсминца в госпиталь бухты Камышовой за медицинской картой комиссара плавбатареи.

Но ведь могло случиться, что катер привез раненых и погибшего Мошенского в бухту Песчаную, а уже оттуда Середа и Лещев были переправлены в бухту Камышовую.

В 1978 году был я в командировке на Краснознаменном Тихоокеанском флоте и, конечно же, выкроил вечер для встречи с Борисом Казимировичем Язвинским. На окраине Владивостока нашел двухэтажный дом и во дворе его увидел высокого седого мужчину, гулявшего с внуком. Никогда бы не поверил, если б не знал, что этому бодрому человеку за шестьдесят!

Память у Бориса Казимировича превосходная. Задумается на миг и тут же вспоминает… Они были друзьями, Борис Язвинский и Николай Даньшин. Каким помнится Язвинскому из далекого далека его фронтовой друг?

«Конечно, очень молодым. Наши дети сейчас по возрасту старше… Но свойство молодости тех фронтовых лет — ранняя серьезность. Я помню Колю Даньшина необыкновенно ясно — будто только вчера мы расстались. Серьезный был. Я бы сказал даже — самоуглубленный. Мог долго о чем-то думать, молчать и вдруг неожиданно задать всего один вопрос… Очень обстоятельный был человек. Если за что-то брался, то всерьез, без спешки. Часто приходил ко мне на медпункт. Там мы вместе проявляли пленки, печатали фотокарточки. Любовь к фотографии от него осталась у меня на всю жизнь. В бою был смел, яростен, азартен. Прямо другим человеком становился. Мог сердито прикрикнуть на замешкавшегося зенитчика, а то и на весь расчет, но после боя не помнить, на что сердился… Его 37-миллиметровая батарея сбила наибольшее количество фашистских самолетов, она, если можно так выразиться, «давала всем плавбатарейским зенитчикам фору», прочно удерживала передовое место. Почему? Во-первых, очень слажены расчеты были. Во-вторых, повадки немецких летчиков, их тактику хорошо знали, чувствовали, в какой именно момент ударить и что атакующий летчик задумал. Ну, и оружие наше — 37-миллиметровые автоматы — прекрасное. Стригли немца, как машинкой, — наголо!»

Я слушал Бориса Казимировича, и словно оживали лежавшие на столе фотокарточки… Казалось, что Николай Михайлович Даньшин улыбался Язвинскому одними глазами: «Спасибо, дружище!» Сергей Яковлевич Мошенский был торжествен и строг: «Пусть я ничего не успел сказать в тот последний миг… Вы поняли меня правильно. Я приказал выстоять!»

Говорили об Иване Тягниверенко. Он Язвинскому хорошо запомнился. Богатырь. Наводчик носового 37-миллиметрового автомата. Ручищи большущие, каждый кулак — два обычных… Рукоять наводки крутил так яростно, что Николай Даньшин, его командир, на полном серьезе предупреждал: «Тягниверенко, поаккуратней! Не сломай автомат!» 27 июня, когда мы сошли на берег, Тягниверенко ушел с нашими ребятами на передовую… Так, говорите, жив? Выбрался из пекла невредимым?»

Я дополнял рассказ Бориса Казимировича фактами, мне известными по многолетнему поиску, отвечал на его вопросы…

Не совсем «невредимым» выбрался плавбатареец Иван Тягниверенко из Севастополя. В последних боях был ранен, вплавь добрался до катера-охотника, но катер был потоплен «юнкерсом», и Тягниверенко снова оказался в воде… Его подобрала шхуна-тральщик, которая с трудом достигла берегов, но не своих, а турецких…

Как и плавбатарейцев, приплывших в Синоп на буксире, их встретил наш военно-морской атташе в Турции капитан 2-го ранга Михайлов, отправил раненых, и в том числе Тягниверенко, на гидрографическом судне в Батуми.